Но не в этих литературных трафаретах дело. Главное, кто и ради чего приезжает… Хотя главу лучше начать не с приезда, а с ожидания самолета, на котором летел Буров. Кстати, это так и было. Самолет из Тюмени опаздывал, а они сидели с Димкой в гостинице и беседовали, нет, спорили… Спорили о Димкиной безалаберной жизни, о пахомовских статьях в центральных газетах и журналах в защиту тундры, о взаимоотношениях отцов и детей.
С этого спора и надо начать роман.
Пахомов уже написал первую страницу. В ней рассказал о наступившей на материке весне, о самолете, которого ждут на Севере два человека. Они живут в маленьком городке, заваленном снегом, сидят в гостинице, молодой и старый, тоскуют по солнцу и теплу. А добываемые ими из-под вечной мерзлоты нефть и газ уходят на материк навстречу весне и тому опаздывающему самолету, который они ждут.
Степан перечитал страницу и тут же порвал ее. Он подвинул к себе новый лист, поправил стопку бумаги и решил начать все же с разговора. Пусть говорит, азартно спорит молодой бескомпромиссный Димка.
«— Не признаю середины, середина — всегда серость… Человеку нужна или вершина, или пропасть. Достойнее быть на дне, чем в затхлой середине. Середина — убежище для бездарей, лентяев и приспособленцев…
Пахомов внимательно вслушивался в слова Димки. Он понимал, что Димка говорит сейчас не то. Наверно, он хотел сказать, что его возмущают бесчестные люди, которые думают только о своей пользе, что ему ненавистна взвешенная и выверенная золотая середина, где прячутся трусливые себялюбцы, что его воротит от всегда правильных и холодно рассчитанных поступков…
— Я и из дома убежал потому, что меня возмущала правильная неправильность! — выкрикнул Димка.
Он хотел сказать многое: что возраст не дает права командовать молодостью, что совесть дороже знаний и ума…
Димка сбился и замолчал…»
Пахомов оторвался от бумаги, положил ручку и задумался. Говорит молодой, а что же тот, опытный писатель, с кем он спорит? Ладно, решил Пахомов, пусть посидит и послушает. Старики и так часто затыкают рот молодым. А Димка еще не обо всем сказал, что у него наболело…
Только какой он есть, Димка? Ведь в романе будет совсем другой парень, хотя и с биографией Димки. Степан хотел поменять герою имя и фамилию, но и этого не стал делать. Так было со многими пахомовскими героями, он оставлял им подлинные имена, а когда вещь заканчивал, тогда менял.
Степан Пахомов перечитал написанное. Пока ничего не надо править…
«Так с ним происходило не раз. Димка не мог точно выразить свои мысли, говорил какие-то деревянные слова, понимая, что он не то хотел сказать, и умолкал. Непослушные слова уносили его в сторону. Он подумал: «А-а, все равно Пахомов не поймет! Я и сам себя сейчас не понимаю. Хотел сказать одно, а вышло другое. Наверное, чтобы понять друг друга, надо больше молчать, а мы говорим, говорим, доказываем свою правоту. И выходит глупо и смешно. Правоту доказывать не надо. Она или есть, или ее нет…»
Димка отвел глаза от Пахомова, посмотрел в окно, за которым ежились сугробы старого, ноздреватого снега. Сеял холодный мелкий дождь. Скупое весеннее солнце Севера пряталось в зыбкой хмари. «Неужели всегда здесь такая весна?» — с грустью подумал Димка, глядя на далекую зеленую кромку леса. Только в нем, посветлевшем после долгой зимней стужи, и угадывалась весна, хотя была уже середина мая. В Подмосковье сейчас все уже буйно зеленело и цвело.
Димка ждал, когда заговорит Пахомов. Наверное, скажет, что он, Димка, не прав, и начнет объяснять, почему не прав.
Но Пахомов напряженно молчал, будто вслушивался во что-то. Он сидел напротив в кресле, откинувшись на спинку, запрокинув голову вверх. Глаза полуприкрыты, ноги вытянуты, руки скрещены на груди.
«В такой позе, видимо, удобнее всего читать людям нотации, — подумал Димка, но тут же упрекнул себя. — При чем тут Пахомов, если сам виноват?» Он вспомнил, как Иван Матвеевич говорил ему: «Трудно быть человеку справедливым, но им надо быть. Иначе что ж…»
Откуда взялся Иван Матвеевич? — перестал писать Степан. Его не должно быть в романе. Если он, Пахомов, когда-либо и напишет о нем, так это будет другая книга. А сейчас надо вычеркнуть его слова. И он, аккуратно зачеркнув последнее предложение, продолжал писать, чувствуя, что сейчас, пока пишется, не надо отвлекаться на шлифовку фраз, но он это сделает завтра утром, когда начнет перечитывать написанное.
«Димка уже несколько часов провел со Степаном Петровичем в гостинице Нижневартовска. Сюда он прилетел с Ямала, чтобы встретиться с отцом. Тот должен был быть в городе еще вчера… Димка добирался из своей «черной дыры» (так нефтяники называли самые северные буровые) на вертолетах и «Анах». Он летел и сетовал, что опаздывает, а вышло: прилетел на «материк» раньше отца. «Материк» для людей на Ямале приблизился. Когда-то он начинался от Тюмени, Салехарда, Воркуты, где была постоянная железнодорожная и воздушная связь с Москвой, Ленинградом и другими городами. Теперь же его граница придвинулась к Нижневартовску, Уренгою, Медвежьему… Шли к океану нефтяники и газовики, и за ними двигался «материк». Сейчас Димка за несколько часов добрался до «материка», а раньше нужно было потратить на такую дорогу не одни сутки.
Они с Пахомовым мирно беседовали. Димка рассказал ямальские новости, затем спросил у Степана Петровича, что он сейчас пишет, но тот отмахнулся и перевел разговор на его, Димкину, жизнь. Пахомов спрашивал, Димка рассказывал, и вот его ни с того ни с сего вдруг занесло.
ebooksa