– Черт его знает, – без подобия улыбки ответил Морев, – инициатива чудаков не наказуема. – Пошли на выход. Только, Алексей, дай пару полотенец, что ли, на наручники. Чтобы ваших домочадцев, детей и стариков не смущать.
Как в тумане, у Ветрова было новое видение отделения милиции, дежурной части. Как сдавали задержанных, как принимали их. Как описывали сданные видеокамеру, диктофон, диски камеры и диктофона.
Сердце подсказывало Ветрову, не торопись, дождись такого финала, чтобы потом комар носа не подточил. Но на глаза находила черно-белая полоса нечеловеческого напряжения последних суток, когда и уснуть урывками удавалось на несколько считанных часов.
Лейтенант тронул Ветрова за плечо и сказал с добрым прищуром:
– Да, ты старик вырубаешься на глазах. Хочешь, я тебя домой свезу, если не возражаешь на дежурной машине.
Ветров пошарил по карманам, в них было пусто. Выходя из квартиры он не взял ни копейки. Вариант с такси, даже с троллейбусами и трамваями отпадал. Он устало кивнул головой:
– Вези… Только дай гарантии, что задержанные будут сидеть в разных камерах… Желательно в одиночках…
– Насчет одиночек не гарантирую, – улыбнулся добрыми сочувствующими глазами лейтенант, – будут париться, в разных камерах.
Ветров блаженно потянулся и хрустнул пальцами вскинутых вверх безвольных рук. Все чувства, все силы словно мгновенно обесточились. Ну, ладушки, он сделал на сегодня всё, что мог. Выходя из дверей отделения он увидел поодаль Седого, но сделал вид, что не вычислил его. По виду Седого, его скованным судорожным движениям рук Ветров мгновенно определил, что его снова от усталости или напряжения «заклинило». Ведь это же так естественно, что после завершения опасной эпопеи у Ветрова сели батарейки, кончился ток в сети живого организма, а у Седого дали знать о себе последствия старой контузии, сковало, заклинило, ослепило.
«Развязка? Как далеко до развязки, – подумал Ветров, – так же далеко, как и до сердцевины истины, к которой чем ближе, кажется, тем дальше на самом деле. Но ничего, и к сердцевине прорвемся, до корней истины докопаемся. И дело не в мести праведного мстителя, а в принципе. Порядок мироздания, хотя бы относительный должен быть восстановлен. Но только какой ценой? Готов ли ты смириться мудростью павших, что за ценой не постоишь, как павшие, не постояли? Или содрогнешься до боя со злом, с корыстолюбивой нечистью, узнав ниоткуда небесную тайну, в какую цену обернется твое восстановление нарушенного злом порядка мироздания? И вина ли это – уклониться от твоей смертельной сшибки со злом? Или, не уклоняясь, биться не до полной победы, а только до разумного компромисса, равновесия между злом и добром?»
Так думал Ветров, улыбаясь неловко Мореву в ответ на его грустную улыбку, словно не зная толком до конца, что будет с ними, со всеми, сегодняшними победителями, завтра и послезавтра. И потому не было у него покоя, победной радости и уверенности ни в чем, и сердце его обливалось болью и грустью, оттого что всё и все так беззащитны перед новыми неведомыми тайнами и опасностями мира завтра и послезавтра…
24. Знак и приезд Влада
В новое время Ветров жил с ожиданием и неким предощущением знака пространства, чтобы следовать в неизвестность в гармонии души и знакового сигнала ниоткуда. Вот и сегодня н просыпался, почти проснулся в столбняке, шоке от сна-видения, промелькнувшего перед глазами в несколько мгновений, но отнявшего у него последние силы на борьбу, сопротивление, волю в стремленье выживать вопреки всем напастям, да и вообще великую охоту дальше жить на белом свете.
Во сне снова, в который раз, у него отнимали Веру, Любовь, Надежду в единственном лице его любимой Верочки. И на этот раз неизвестные палачи всё-таки отняли у него юную жену – убили ее на его глазах – и силой заставили рыть могилу Вере в запущенном осеннем саду на дедовской даче. Одна мысль, что он навсегда и безвозвратно потерял самое дорогое существо в жизни, подсказывало сознанию: зачем открывать глаза, зачем просыпаться, зачем вставать, зачем дышать легким и биться сердцу, если всё кончено.
Но, онемев от ужаса и шока, Ветров попытался всё же открыть глаза, открыл, но, увидев над собой обклеенный цветными иллюстрациями из «Огонька» потолок, весь в подтеках и радужных разводах, с древней паутиной в углах, закрыл глаза снова. Ему достаточно было по хорошо знакомому с детства потолку понять, что он снова один на даче деда, в режиме реального времени наяву, но не хотелось рвать канву жуткого сна-шока. Посему на грани яви и сна представилась еще одна последняя попытка вырулить сюжет свершившегося недавно во сне к вполне благополучному финалу.
Откуда он взял, что у него, несчастного отняли его жену. Тем более убили. Где они ее палачи и убийцы – нет их. Где тело его жены, где гроб, в который тело положили – нет гроба. Ах да, есть яма, действительно есть большая яма, которую он, Ветров, копал уже второй день. Но копал-то не по злому наглому принуждению неизвестных убийц-палачей, а по собственной свободной воле, к тому же в трезвом уме и здравом рассудке. Почему копал – а потому, что решил выкопать погреб-холодильник, чтобы там можно было хранить соленья и варенья всякие зимой и летом, одним цветом.
Конечно, возможно это глупая и непродуктивная затея – копать погреб, бездарно тратить драгоценное время, которого и так-то ни на что не хватает. Но ведь предыдущей работой за столом и за компьютером он заслужил право на здоровый физический труд на благо семейства из трех человек. Жены Веры, дочурки Наташки, да и самого хозяина дачи, к.ф.-м.н, эсэнэса Ветрова, заканчивающего книгу, которая после издании станет докторской диссертацией. Ведь всё же, черт возьми, не так уж всё плохо и во сне и наяву, точнее, на тонкой грани яви и сна, при неполном просыпании, при неполной власти сна.
На грани сна-яви, где уже как-то с грехом пополам удалось всё же порвать мрачный сюжет с преступными сюрреалистическими похоронами жены с добровольным рытьем ее могилы, что оказалась ямой под погреб. Всего-то дел и хлопот – захотелось прорваться сквозь чары колдовства и наваждения, вырваться из болезней духа и несчастий душ и плоти. Ой, как захотелось оторваться от всех интуитивных предчувствий, от фантомных искажений счастливой действительности, от себя, грешного, заколдованного злым духом, гадким троллем из детской сказки. Ведь ты любим и тебя поняли, тебя понимают – и посему ты не сошел с ума от тоски и одиночества, от ненужности никому в этом мире. Ты должен был сойти с ума и погибнуть – а ты не погиб, ты жив, в своем уме, вдохновляем любовью на покорение всех барьеров в жизни, на поиск столбовых путей и тайных тропок к истине.
Тебе уже тридцать пять, к сожалению «не еще», ты что-то успел, но ведь к самому главному в профессии, в жизни так и не приступил, к тому, ради чего ты появился на белый свет, ради чего явился в этот странный и восхитительный мир. Ведь в нем так легко исчезнуть в более раннем возрастам людям не в пример тебе гораздо даровитей, талантливей. Вот ведь нет на свете гениального Андрея, и твои тридцать пять в сравнении с его двадцати пятью неполными – это уже старость, когда пора задуматься не только о старости, но и о скорой смерти. Нельзя же, старик откладывать до бесконечности сущность собственного самовыражения, за что не стыдно перед собой, перед всеми живыми и мертвыми. Не будет этого самовыражения в твои тридцать пять лет, – и твой единственный поезд ушел, и ты вспрыгнул на ступеньки последнего вагона, не зацепился за его поручни. И ты один на мертвой станции, мимо которой не пройдет никакой поезд, ты у разбитого корыта, ты ничто и звать тебя никак. И что толку трепаться про любовь, зовущую тебя на жизненные подвиги?
А ведь позвала, призвала тебя любовь – и к тебе вернулось чувство нужности и счастья, через Веру, ее любовь вернулось чувство веры в себя, свое дело, свою работу, – и эта вера в любовь и ее всесилие переполняет тебя все годы, после того, когда ты постоял за любовь, защитил ее от посягательств. И вот сейчас на грани сна и яви, когда у тебя только что была по неведению или недоразумению лопата в руках, когда ты только что готов был закопать свою любовь, положенную в гроб, под ехидными злыми усмешками палачей любви, нетопырей в смутных очертаниях, – ты просто обязан возродиться и ожить.