Любить и верить

Кончили школу — мощные, широкогрудые, в одинаковых куртках, штанах, заправленных в блестящие, огромного размера резиновые сапоги.

Вернулись из армии — Мишка женился. Васька помогал ему строить хату. Ездили в лес, рубили что сами, что платили плотникам. Васька женился сразу, как построился Мишка, — Ваське дали квартиру в кирпичном колхозном доме. На втором этаже, сараи далековато. В баню ходили к Мишке.

Работали в колхозе: Васька шофером, хорошо зарабатывал в уборочную. Мишка на тракторе, зимой на бульдозере. Как и все, держали хозяйство, сеяли картошку. Жили открыто, просто, выпивали иногда с мужиками, но за водкой не гнались, в семьях жили хорошо.

Жен братья взяли крупных, здоровых баб, по себе. Дети пошли все крепкие, здоровые хлопцы. Повырастали, поженились, нарожали таких, как сами, — здоровых, простых, грубоватых Костюков.

А костючье племя, мелкота эта вся, заселявшая округу, стало вырождаться. Пошли у них девки, а то и вовсе бездетные. Одним словом, пресеклась порода, стерлась фамилия. А фамилия Костюк, что от Васьки и Мишки, — это совсем другая фамилия. Потому что теперь, когда говорили «Костюк», то представлялось не мелкое и занозистое, а наоборот, что-то крепкое, крупное, ширококостное. И старики, на чьей памяти произошла эта перемена, не раз говорили, сидя летом на завалинке: «И скажи ты, это надо, такое диво — так переродиться!»

ЖАВОРОНОК

— Сколько этой жизни нам отпущено, сколько посмотреть на свет этими глазами, а одному жить — камень и тот один жить не хочет. — Хозяйка говорила все это по привычке, наливая молоко. Полная, добрая женщина, с полными, словно немного опухшими, всегда чистыми руками.

Сергей Сергеевич поставил банку в сумочку и пошел домой. Ему нравилась утренняя прогулка. Раньше он брал молоко вечером, и уютный, свободный от хлопот и суеты вечер перебивался необходимостью идти на другой конец села. К тому же последнее время сладкая дрема часто удерживала его по утрам в постели, и небольшая уступка бесцельной лени портила потом подсознательно ощущение радости целого дня, а теперь, пройдясь по приятному, раннему холодку, он чувствовал запас времени и на сегодняшний день, и на многие дни вперед, и это создавало ощущение спокойной уверенности в наслаждении жизнью. Каждый день обретал четкую верхнюю границу, от которой шли часы и минуты, а вечер незаметно и расплывчато переходил в сон.

Вставая, Сергей Сергеевич делал что-то похожее на зарядку, приносил молоко, завтракал и уходил на работу. Школа, в которой он работал, была небольшая, но десятилетка и в одну смену. К работе Сергей Сергеевич привык, работалось легко. Еще во время учебы он занимался хорошо, и теперь его нерезкая, непридирчивая требовательность, гибкая, но прочная система каждого урока облегчали работу, на уроки он ходил с удовольствием; любимых учеников у него не было, но и неприятных столкновений — тоже. В селе Сергея Сергеевича уважали и считали хорошим человеком, но выделяли, как что-то по-своему странное. Учителей обычно называли по отчеству — Петрович, Федорович. Все они жили семьями, у всех было хозяйство, много общих дел с крестьянами: сено, огород, часто помогали друг другу в лесу, по субботам мылись сосед у соседа в бане. А Сергея Сергеевича называли только по имени и отчеству, прибавляя слово «учитель»: «Сергей Сергеевич, учитель». Хозяйства у него не было. Был небольшой огород, но хотя он с удовольствием занимался им, все это было не от необходимости, и больше по прихоти, просто так, раз уж живет в деревне. Погреба у него тоже не было, запасов он почти никаких не делал, только немного картошки крупной сыпал под пол, остальную отдавал хозяину, у которого брал молоко. Это, наверное, и оставляло его в стороне от жизни деревни.

Приходя с работы, Сергей Сергеевич варил обед, обязательно что-нибудь жидкое. Он не любил молочные супы и старался делать их раза два в неделю, выбирая на остальные дни что-нибудь из небольшого набора простых и привычных ему блюд: щи, свекольник, картофельный суп. На второе обычно была картошка с салатом и селедкой.

Питался он в общем неплохо, постепенно переходя на вегетарианскую пищу. Так, наверное, и нужно к пожилым годам. С детства он любил нелюбимое многими подсолнечное масло и готовил на нем. Много пил молока, больше от того, что его не нужно готовить.

Вся его квартира состояла из залы и кухни-прихожей. В кухне-прихожей был самодельный угловой шкаф для верхней одежды и обуви, столик и одна табуретка. В зале стояло огромное старинное кресло. Стол у окна, стул. Самодельная книжная полка отгораживала часть комнаты, за ней была спальня с кроватью. А большую часть занимала печь-голландка с топкой, похожей на камин, и маленькой лежанкой сбоку. Она хорошо грела, зимой у него всегда было тепло.

После обеда Сергей Сергеевич делал что-нибудь возле дома — поправлял заборчик, убирал огород, расчищал снег. Иногда мастерил, дожидаясь вечера. А вечером он пил чай с вареньем и устраивался в своем кресле-диване. Кресло это досталось ему от местного помещика. Сначала оно досталось школе и стояло в учительской с полсотни лет. Когда он приехал работать сюда, у него совсем не было мебели, директор отдал тогда ему это кресло, совсем уже пришедшее в негодность. Сергей Сергеевич так привык к нему, что через некоторое время, когда обжился, не выбросил его, а наоборот, отремонтировал основу, заменил вату, достал кусок кожи и наново покрыл. Теперь Сергей Сергеевич не представлял своей жизни без этого черного кресла, куда можно было забраться с ногами и даже уснуть.

Зимой Сергей Сергеевич много читал, сидя в своем кресле. Читал он не спеша и не гоняясь за редкими книгами. Брал в библиотеке толстые тома из полных собраний сочинений и описания путешествий, а иной раз и сборники каких-либо документов. Время от времени читать надоедало, он словно пресыщался новыми людьми, сведениями, описаниями. Тогда он перечитывал любимые книги. Или просто так сидел вечером в кресле: осенью, кутаясь во что-нибудь, он привык, что осенью у него холодно, зимой, наслаждаясь теплом жарко натопленной печи, — и думал. Часто вспоминалось детство. Их изба, крытая соломой, двор. Пригорок с травой, рыжей от солнца уже в августе. Холодные темные осенние вечера, когда они, дети, еще босые, ходили на старую дорогу — шлях. Дорога эта была обсажена столетними березами, шла через вспаханные поля, по ней никто уже давно не ездил, и она заросла кустарником и тоненькими деревцами. В старых дуплистых деревьях было много летучих мышей. Дети стояли кучкой (сестренка Таня, самая маленькая, в мамкином большущем платке) и слушали их писк, уже было темно и немножко страшновато и холодно. В детстве ему казалось, что трава на пригорке рыжеет так рано потому, что ближе к солнцу. А летучие мыши потому летучие, что улетают от кота.

Вспоминал отца — он стоял перед иконой, широкими босыми ступнями на холодном полу, в чистом холщовом белье и молился на ночь.

В избе еще не топили по-зимнему, тускло горела керосиновая лампа; в нагретой постели, укрытому поверх одеяла тулупчиком, ему было уютно и хорошо.

Часто после этих воспоминаний на него находили какие-то странные мысли. Что такое жизнь? И зачем жить вот здесь, на земле? Может, нужно как все — взять жену, будут дети, хозяйство, вечный круг вечных забот человеческих? И опять вспоминал отца, его неторопливую уверенность, спокойствие, и как он резал хлеб, держа большими крепкими руками, и клал каждому по куску. Он знал все это? Ему было все это понятно?

Отца забрали на войну — шел немец. Шел большой, здоровенный, расставив руки, огромными шагами. Летние дни стали холодными, неуютными, небо чужим и тоже холодным, с черными тенями.

А потом он увидел немцев — они тащили черные мотоциклы с колясками через сыпучие сугробы, снега в ту зиму было по самые крыши. И еще помнил большую хату: на полу один к одному спят люди, а на печи коптилка — и кажется, что если подняться и идти, переступая через спящих людей, то придется идти далеко, несколько дней — и все будет ночь и ночь, и люди все будут спать и спать, ворочаться во сие, и где-то далеко сзади все будет всхлипывать коптилка, и все будет полутьма, полутьма.

Сергею Сергеевичу нравилась длинная зима с ее вечерами, нравилось таинство приходящих мыслей, воспоминаний, и он никогда не доводил их до конца.