Любить и верить

Вокруг застланных скатертями могилок в деревянных оградах стоят Вуевцы. Здесь память и место предков и фамилия — рядом со здоровым, налитым силой отцом стоит, как бычок, смотрит исподлобья такой же налитый силой сын семи лет. Бабы, старики.

Когда-то и хутор назывался Вуевским, и жившие на нем — вуевцами. Только одна семья делила с ними хутор и кладбище. Семья эта брала у них девок, жила беднее, но держалась своего. Вековая замкнутость, чувство рода, независимость хуторского характера, взращенная на забытой шляхетской гордости, никогда не сводили их вместе. И сейчас вот, столько веков жившие вместе, помнящие все до пятого колена, поминают каждый своих отдельно. И только к самому вечеру, словно примиренные, сойдутся все на одной могилке, в одной ограде, вспомнят все хорошее, что сделал покойник и для тех, и для других, вспомнят и помянут вместе.

Весенние сумерки в молодой зелени, чернеющие в глубине стволы лип, радуница на старом хуторянском кладбище. Могилки, кресты, запустение. Сила клочка земли, притягивающего к себе неведомо откуда два рода. Когда это было? Откуда мы, куда мы?

Часть II. Из рассказов о старых временах

В СТАРЫЕ ВРЕМЕНА

Строили церковь. Было это в старые времена. Деревня Выселки — глушь, далеко от дорог, от ярмарки, зато и от властей далеко. Одна беда — далеко и от бога. А без бога в старое время несподручно.

Так вот, испросили разрешения и строили свою церквушку за деревней, на видном месте. Лес заготовили сами мужички, плотникам собрали общинно денег, кормили по очереди. За главного плотника был Яухим. С белой бородой, невысокого роста — старичок. Лицо гладкое, без морщин, глаза немного раскосые, хитроватые и умные. Хороший плотник, мог ум к топору приложить. Сто деревень в округе — в каждой он знает, как повернуть избенку, чтобы ветром насквозь не продувало, снегом не заносило под крышу. Поставит хатку к солнцу, на пригорочке — и затишно, в подполье сухо, и криничка рядом, а сама — ну как яичко на пасху. Хороший был плотник, всем плотникам плотник.

Ну так вот, строили церковь, уже к концу шло, приехал батюшка. И как-то между плотников сказал шутки ради: «Стройте, мужички, церковь, стройте так, чтобы что ни день — то покойник, церкви доход». А Яухим, как сидел, бревно тесал, в ответ: «А если что ни год, то поп?»

Построили церковь, хорошо построили, и что интересно — с крыльцом. Никогда я не видел, чтобы церковь была с крыльцом. Резное такое, купеческое крылечко, с лавочками.

Священник отслужил год и помер. Второй через год тоже. Третий поп — туда же. Вот тогда и вспомнили Яухима. Подозрений на него не могло быть никаких, самого его схоронили еще до смерти второго попа. Но вспомнить — вспомнили.

Четвертый и пятый попы береглись, смотрели за собой, но не помогло. Померли. Присылать служителей больше не стали, церковь захирела, забросилась.

Я видел эту церковь. Интересная церквушка: во-первых, стоит в лесу — откуда в лесу церковь? Может, потом, когда забросили, вырос лес? И интересно построена. Вся хитрость в том, что обычно на четырехугольную основу ставят барабан — круглый или граненый, на него — головку-луковку, а здесь основу развели шестиугольную, барабан — четырехугольный и, как положено, наверх луковицу. Церковь получилась вместительней, и остался привычный вид, хорошо звучал голос. Хитро придумали.

А отчего мерли попы? Черт его знает!..

ДОРОГА

Зима на исходе. Тепло натопленной хаты, свет, медленно плывущий от языка керосиновой лампы, оставляет темные закутки. В этом году раньше обычного пошли нищие. Дорога, у которой стоял хутор, лет десять была заброшена, никто по ней не ездил, и только весной, а в тяжелый год с зимы тянулись нищие, брели христа ради куска хлеба, закрывая сумой лицо от леденящего ветра.

Стукнули ворота, отворились двери в сенях, долго не закрывались, вошло много людей. Нищие. Баба — еще не старуха, дети. Самый маленький — годков шесть, повязанный платком, несколько постарше и убогий старик, согнутый, без шапки. Пусти, родимец, переночевать.

На ночлег Сячок не пускал. Кто не раз ходил по этой дороге, знал, через версту деревня.

Когда вышел запереться на ночь, у ворот сидел еще нищий. Идти он, видно, уже не мог. Сидел, спрятав от ветра голову за калитку. Из жалости Сячок подвинул его поближе к забору, чтобы не так прихватывало. Ноги в обледенелых лаптях, стертые в кровь, без онуч. Потом, постояв, посмотрев на скорчившееся тело, втащил во двор, а потом внес в хату, оставив у порога, ближе к печке.

Утром, поев, Сячок вылил в свою миску жидкие остатки щей. Нищий ел неторопливо, без жадности, хлеба Сячок не отрезал. Посербав[4] жидкие остатки, посмотрев на хлеб, нищий опять устроился у порога. Дня через три он совсем отошел, вернулись прежние мысли, заботы и беды. Из хаты, из тепла его не гнали, каждый день обещал быть сытым хозяйскими объедками, а когда придется уйти на дорогу, по которой идти и идти, — уйдет.