Плоды земли

Однажды, когда они опять обсуждали этот вопрос, она, видно, решила заставить его перестать относиться к этому чересчур серьезно; что до нее, так она придает детоубийству не больше значения, чем оно того заслуживает. Она знала в Бергене двух девушек, которые убили своих детей; одна угодила на несколько месяцев в тюрьму, потому что по глупости не убила ребенка, а оставила на улице, где он и замерз, другую же оправдали.

– Да, закон теперь вовсе не так бесчеловечно строг, как раньше, – сказала Барбру. – Вдобавок это и не всегда выплывает наружу. Одна девушка, она служила в бергенской гостинице, убила двоих детей, она была из Христиании, ходила в шляпке, да еще с перьями. За последнего ребенка ее посадили на три месяца, а про первого так ничего и не открылось, – рассказывала Барбру.

Аксель слушал и все больше и больше боялся ее. Он пытался понять, хоть немножко разобраться в этой тьме, но, в сущности, она была права: он принимает все чересчур серьезно. Не заслуживает она серьезной мысли с эдакой своей житейской испорченностью. Ведь детоубийство для нее не было ни заранее обдуманным деянием, ни чем-то из ряда вон выходящим, то было всего лишь проявление моральной нечистоплотности и распущенности, да и чего иного можно ожидать от прислуги? Это и подтвердилось в последующие дни: ни минуты раздумий, ровная и естественная, как прежде, она, как и прежде, погрязла в пустопорожней болтовне: прислуга – она и есть прислуга.

– Надо бы мне съездить полечить зубы, – сказала она как-то. – И мне непременно нужно купить сак, – сказала она.

Сак, короткое пальто чуть пониже талии, был в моде несколько лет назад; Барбру желала иметь сак.

Если уж она принимала все с таким хладнокровием, что другого оставалось Акселю, как тоже не успокоиться? Впрочем, бывало, он переставал подозревать ее, да и сама она никогда ни в чем не сознавалась, напротив, каждый раз отрицала всякую вину, без гнева, без упрямства, но с дьявольским самообладанием – так прислуга, разбив на глазах у всех тарелку, напрочь отрицает это. Прошла неделя-другая, и Аксель все-таки не выдержал. Однажды он внезапно остановился посреди комнаты, и его точно осенило: Господи Боже, да ведь все видели ее положение, видели, что она беременна, вот-вот родит, а теперь она опять похудела – и где же ребенок? А если его станут искать? Когда-нибудь спросят же объяснение! Ведь если ничего худого не было, куда как правильнее было бы похоронить ребенка на кладбище. И не лежал бы он в кустах, не лежал бы в Лунном…

– Нет. Тогда бы я уж точно попала в переплет, – сказала Барбру. – Ребенка бы отрыли, а мне бы учинили допрос. Ни к чему мне все это.

– Только бы потом не вышло хуже, – сказал он.

Барбру благодушно спросила:

– И чего тебе неймется? Пусть себе лежит в кустах! – Улыбнулась и прибавила: – Уж не боишься ли ты, что он придет за тобой? Лучше помалкивай обо всем этом.

– Ну что ты!

– Не утопила же я ребенка? Да он сам захлебнулся в воде, когда я упала. Просто удивительно, чего только ты не выдумаешь! И не узнается это никогда, – сказала она.

– Насчет Ингер из Селланро, говорят, узналось же, – возразил Аксель.

Барбру подумала.

– Мне все равно! – сказала она. – Закон нынче изменился, если бы ты читал газеты, то сам бы увидел. Вон сколько женщин родят детей и избавляются от них, и ничего-то им за это не бывает.

Барбру без обиняков объясняет ему все, обнаруживая при этом большую широту взглядов, недаром она побывала в свете, много видала и слыхала, многому научилась, она знает куда как больше, чем он. У нее было три главных аргумента, которые она постоянно приводила. Во-первых, она этого не делала. Во-вторых, если бы и сделала, все не так страшно. А в-третьих, ничего никогда не узнается.

– Сдается мне, все всегда узнается, – возразил он.

– Хм… нет, вовсе не все! – отвечала она. И для того ли, чтоб ошеломить его, или подбодрить, или же просто из тщеславия и хвастовства, – бросила в него словно разорвавшейся бомбой: – Да я сама сделала кое-что, и никогда про это не узналось.

– Ты? – недоверчиво протянул он. – Что же ты сделала?

– Что сделала? Убила!