Кроатоан

— Предложения принимаются, — объявляет Ларедо.

13. Движения

Фатима Кройер, несмотря на юный возраст, успела испытать почти все. Глаза у нее темные, запавшие, а голос — как вязкий сироп. «Но такого с ней еще не бывало», — думает Кармела. Ни с Фатимой, ни с кем из них. Перед лицом этого Фатима и Кармела, такие непохожие между собой, абсолютно равны. Сейчас Фатима еще раз пересказывает свою историю: да, у нее были шуры-муры с Карлосом Манделем, да, она видела его и потом, но только когда он приезжал к Логану и к Стае. Нет, она не чувствует вины за то, что тусовалась со Стаей и принимала наркотики. Она фотограф, работала на несколько журналов, а когда этот рынок обвалился, она лишилась и работы, и здоровья. Два дня назад в дом ее сестры ворвались санитары и увезли ее в «Лас-Харильяс».

— Нико, хочешь верь — хочешь не верь, — монотонно талдычит Фатима, сидя на заднем сиденье «вольво», объезжающего стороной Трес-Кантос. Небо покрыто темной пеленой. — Они пришли к моей сестре и силой притащили меня в клинику…

— Фатима, ты совсем не переменилась за последние годы. — Нико качает головой. — Сколько я тебя знаю, ты всегда брешешь больше, чем говоришь. Никому на свете нет дела, каким говном ты себя травишь. Никто не явится за тобой, чтобы отправить на лечение, если его не вызвали заранее. Это твоя сестра им позвонила?

— Клянусь, что нет, че. Вот те крест. Здоровьем матери клянусь.

— А мне нет дела до твоей матери и твоих клятв. — Нико сбрасывает скорость на подъезде к Кольменару. — Я не дам тебе спать, пока не расскажешь мне всю правду.

— Послушай-ка, — примирительно говорит Серхи, сидящий позади Кармелы, — ты вроде как перегибаешь. Перегибаешь палку, это я тебе говорю.

— А ты заткнись, — обрывает его Нико.

— Так, ты обращаешься к военнослужащему. Ты кто? Сержант?

— Художник.

Серхи сбит с толку.

— Художник-мазила?

— Художник-мудила. Серхи, твоя подружка вся насквозь фальшивая, как бумажка в три евро. Пора тебе узнать ее получше.

— Нет-нет, ты ошибаешься. Фатима — человек искренний. Глаза — это зеркало души, и сквозь них я вижу, что душа ее чиста. Так говорят мне голоса.

Серхи внезапно замолкает. Плач Фатимы такой тихий, что слышны только отдельные всхлипы, как будто у девушки сбилась настройка.

— Серхи, заткнись, — хрипло просит Фатима, продолжая всхлипывать. — Ладно, Нико, это были фараоны… Они велели мне никому не говорить. Не обычная полиция, а дядьки в галстуках. Меня расспрашивали и о письме Манделя, и о Логане, и о черте с рогами, меня отвезли в участок, а потом в «Лас-Харильяс», сказали, что я наширялась…

— Вот это ближе к истине, — соглашается Нико и позволяет девушке передохнуть и поплакать.

Кольменар-Вьехо встречает путешественников пожарами и сигнализацией. Нико объезжает опасные участки. В кювете горит машина, пламя отражается в мокром асфальте, как городские огни в озере. По тротуару бредут люди — потерянные, сбитые с толку, они смотрят по сторонам, останавливаются, жестикулируют. Они не движутся компактным симметричным строем — это нормальные люди, что уже немало. Один из них при виде «вольво» машет руками, как автостопщик. Нико прибавляет газу.

— Что тут творится? — спрашивает Фатима, словно проснувшись в неведомом мире.