“Моя женщина” будет повыше всех статусов и штампов в паспорте.
Затем происходит что-то непонятное.
Люба мягко отталкивает Ярика в сторону, делает шаг ко мне, оглядывает с головы до ног, хмурится на меня и шепчет:
— А чо ты такая худая?
Я виновато сглатываю, а она меня к себе за плечи дергает, щупает, разглядывает и возмущается:
— Одна кожа да кости! Что же вы городские такие дохлые-то?! — всматривается в глаза. — На диете поди сидишь, да? Модно это у вас, да, морить себя голодом? Доской ходить?!
— Нет, не на диете…
— И бледная! — охает она и переводит злой взгляд на Глеба. — Не кормишь, что ли?! Да она у тебя стоит и шатается!
— Люб… — шепчет Ярик, когда Глеб вскидывает бровь.
— Да остань ты! — опять щупает мои плечи. — Кожа да кости! Кожа да кости!
— У меня конституция такая…
— Брехня! Голодом моришь себя! — встряхивает меня как куклу. — Женщина должна хорошо кушать. В ней жирок должен быть! Румянец! Или муж у тебя из тех, кто любит тощих и ты ради него стараешься? — переводит возмущенный взгляд на Глеба, брови которого ползут выше. — Замордовал девку?!
— Я теряюсь, что ответить, — Глеб медленно моргает.
— Вот морда козья, — Люба медленно выдыхает через нос. — Сам-то отожрался. Вон какой! А жену ветром сдует! Ты ее хоть бы веревочкой привязал к себе.
Ярик озадаченно чешет затылок и, похоже, опасается своей женщины. Вякнет и получит.
— Ничего, моя милая, ничего, — Люба обхватывает мое лицо пухлыми ладонями. — Любую телочку можно откормить.
И тут мне думается, что перестрелка была бы не так страшна, как эта суровая женщина с косой по пояс. И я теперь понимаю все эти стоны восхищения по русским бабам, которые могут быку хребет переломить.
— Я же говорила, что ты зря на меня бурчал, — Люба отступает от меня и грозит пальцем Ярику, который то сначала бледнеет, а потом краснеет. — Мужик, что с тебя взять.
Затем она лезет в сумку и выкладывает на стол три курицы, ставит стеклянные банки с тушенкой, соленым салом, вареньем.
Я переглядываюсь с Глебом, который тоже ничего не понимает. Ярик же неловко улыбается.