Я всматривалась в его длинное лицо, пытаясь постичь, что за ум скрывается за ним. Акцент у меня был эталонный; если и есть у врачей определяющая черта, так это умение заучивать и воспроизводить по команде. Я слышала голос Мэри Рейвенсвуд у себя в голове, ловила себя на том, что использую ее словарный запас и манеру строить фразы — как мысленно, так и вслух, не задумываясь. И это было до того странно, что иногда я испытывала непреодолимое желание приправить свою речь медицинским жаргоном, ругательством, американизмом или словечком на идише, он же лингва франка[12] Нью-Йорка, — чем угодно, лишь бы не раствориться окончательно в образе героини Джейн Остен.
— Хорошо, — сказала я с безупречной дикцией. — Благодарю, что напоминаешь мне о моем долге.
Казалось бы, разговор в ту ночь, когда Лиам вернулся домой после встречи с Генри Остеном, должен был нас сблизить. Но он больше не возвращался к тому моменту, а я считаю, что сказанное в подпитии нельзя использовать против говорившего — да и что такого он вообще тогда сказал? Ничего особенного. Это было скорее нечто на уровне чувств, а чувства — штука эфемерная.
Галстук у Генри Остена был белоснежный, он окружал его шею пышными крахмальными воланами — само совершенство, а не галстук; пока Лиам представлял нас друг другу, я любовалась игрой света и теней в его складках. Необходимо ли рукопожатие, решала женщина, так что я подала ему руку — нужно было удостовериться, что он действительно существует, — до того невероятным казался этот момент. Его кожа была гладкой и мягкой, ладонь — приятно теплой; моя рука утонула в его руке, и он крепко сжал ее, так, будто имел полное на это право. Это мужчина, который знает, чего хочет, подумала я и ощутила смутный трепет. Возбуждение? Сигнал тревоги?
— Знакомство с вами — большая честь для меня, мисс Рейвенсвуд. — Не выпуская моей руки, он поклонился, нивелировав официальность жеста заговорщицкой улыбкой. Среднего роста, ладного сложения, одетый с иголочки, без парика и с выдающимся носом, как на портретах всех Остенов, он выглядел именно так, как я его себе и представляла, — точная копия моей фантазии. Может, даже лучше. — Ваш брат рассказывал, до чего вы неподражаемы и пленительны… И, вижу, он не преувеличивал.
Его ясные карие глаза смотрели на меня в упор, и у меня возникло чувство, что меня оценивают — украдкой, в джентльменской манере, но все же оценивают, — и я ответила:
— Стало быть, вам повезло больше, ибо о вас он не поведал мне ни слова, несмотря на все мои просьбы.
На следующий день после первой их встречи Лиам, вялый и с запавшими глазами, сказал лишь, что ужин прошел отлично (в переводе с языка девятнадцатого века: они напились до беспамятства), и повторил, что Генри Остен очарователен и что нас
Генри бросил взгляд на Лиама — тот лишь вскинул бровь и пожал плечами, не отрицая выдвинутых мной обвинений, а затем отвернулся и принялся рассматривать большой раскрытый атлас, который лежал на ближайшем столе.
— Ваш брат — сама деликатность, не правда ли? Он просто не желал сообщать вам правду: «О, этот мистер Остен, он просто старик, ужасный брюзга и одной ногой уже в могиле, однако мы должны ему потрафить, ибо сэр Томас-Филип снабдил нас письмом…»
— Для меня уже вполне очевидно, что ничто из сказанного к вам не относится, сэр.
— Distingué[13], скажем так. На французском все звучит куда безобиднее.
— Вам хорошо знакома Франция?
— Так же как и всем в наши дни. Моя дорогая супруга, — взгляд, который он так с меня и не сводил все это время, соскользнул на камин, затем вернулся ко мне, — училась там, и первый ее муж, бедолага, был французом. — Заметив, что я напряглась, он добавил: — Видите ли, он был граф. Казнен на гильотине. Ужасно.
— О, до чего же скверно. — Я повернулась в сторону, куда он посмотрел, и уперлась взглядом в миниатюру, стоявшую на каминной полке между фарфоровым спаниелем и шкатулкой для свечей. — Это ее портрет? — спросила я, хотя и так знала ответ.
Элиза Хэнкок в юности: большие темные глаза, остренький подбородок, озорная улыбка и пышная прическа по моде восемнадцатого века. Мастерица частной переписки и светская кокетка. Когда она овдовела, за ней начали ухаживать сразу два кузена. Преуспел в итоге Генри, а его старший брат Джеймс, священник, остался не у дел. Что, вероятно, стало причиной некоторой натянутости в их отношениях, несмотря на то что в семье Остенов все друг друга очень любили.
— Ее нет уже два года. — Он снял миниатюру с полки и передал мне.
Я всмотрелась в портрет.
— Соболезную вашей потере. — Я перевела взгляд на него и по тому, как он торопливо вскинул лицо, поняла, что он рассматривал мою грудь. Которую, в его оправдание, не заметить было трудно: по моде 1815 года акцент в вечерних нарядах делался на декольте — корсет нескромно выталкивал грудь вверх, но, в отличие от повседневных образов, ту не прикрывали фишю или короткий жакет-спенсер.
Удивленная и слегка пристыженная, я, кивнув, вернула ему портрет и оглядела гостиную, отчаянно надеясь придумать новую тему для беседы. Комната, представшая передо мной, имела продуманно-обшарпанный вид: разнообразная мебель в кожаной обивке, стопки книг и дорогого вида турецкий ковер, впрочем, довольно истертый.
ebooksa