Свет между нами

Мелани подняла бокал с водой.

– За твою новую работу, в честь которой этот щедрый праздник! Обещает быть. Если официант наконец решит нас обслужить.

Я тоже подняла бокал в молчаливом тосте за то, чтобы руки Ноя и моя грудь больше не фигурировали в одном предложении.

– Знаешь, мне бы очень хотелось, чтобы Ной вышел на улицу, – спустя мгновение призналась я. – Для него это, наверное, слишком большой стресс. Его собственный дом для него сейчас тайна.

– Как это возможно? Ты говорила, что он уже несколько месяцев живет в нем.

– Так и есть, но он почти не выходит из своей комнаты. Ни за что не хочет учиться жить как слепой человек, – я медленно покрутила бокал. – Он мне чуть голову не оторвал за то, что я подняла шторы.

Мелани пожала плечами. Ее внимание было занято отслеживанием нашего исчезнувшего официанта.

– Видимо, это безнадежный случай.

Нахмурившись, я снова и снова прокручивала в голове ее слова.

Ной носил свою боль как колючий доспех. Чтобы как-то жить день за днем, я прятала свою боль как можно глубже и делала вид, будто ее не существует. Но в конечном итоге она никуда не испарилась.

Мне вспомнилась забавная речь Мелани об «Умнице Уилле Хантинге»[24]. Мне повезло иметь подругу, которая не желала махнуть на меня рукой. А у Ноя был лишь постоянно занятый Люсьен, и больше никого.

Кроме меня.

Глава 12

Ной

После несчастного случая время словно текло мимо меня, и я не отличал один день от другого. Но за прошедший месяц, когда закончился апрель и начался май, это изменилось. Неизменный распорядок дня не давал забывать о времени.

Раз в неделю ко мне приходила убираться женщина по имени Лола. Это был первый маркер. Она приходила по вторникам, и ее появление в доме было моей идеей, воплощенной ради Шарлотты, хотя ей я так и не объяснил, зачем нанял уборщицу. В основном же именно Шарлотта упорядочила мрак однообразных часов и минут моей жизни раз и навсегда заведенным порядком.

Меня поражали ее настойчивость и стойкость. Она осталась, хотя я вынуждал ее уйти. Помощники до нее получали ту же зарплату, но они никогда не выполняли свою работу с такой вдумчивостью и заботой, как она.

Мы редко говорили с ней. Я не доверял себе. Гнев и боль свернулись в моем сердце гадюкой, готовой ужалить в любой миг. Я боялся сорваться и непростительно ранить Шарлотту, отравить присущую ей нежность своим ядом. Возможно, я уже это сделал, отругав ее за дурацкие шторы.

После этого она изменилась, стала более замкнутой. Стыд и сожаления жгли меня изнутри, точно солнечный ожог кожу. Затем я осознал, что теперь Шарлотта будет держаться от меня подальше и это убережет ее от моего поганого языка и характера. Теперь она обращалась ко мне только в случае необходимости.

За месяц такая жизнь стала невыносимой. Не знаю, чем Шарлотта отличалась от остальных, но мне хотелось с ней говорить. Было в ней что-то такое, из-за чего меня тянуло к ней – боль, скрывающаяся даже за самыми бодрыми словами. Шарлотта жила с тяжестью на душе, и та сильно давила на нее. Я хотел узнать, что это за груз.

Возможно, я просто хотел обычного общения, но любой шаг к «нормальной» жизни ощущался как поражение. Он означал принятие моей судьбы, слепоты, потери всего того, что у меня было, и всего того, что могло быть.