Везувий извергся.
Я долго лежал, не смыкая глаз, вновь и вновь прокручивая в голове это больничное воспоминание, словно тыкая пальцем спящее чудовище. Когда я наконец уснул, мне приснился привычный кошмар. И я проснулся, чувствуя такое удушье, что думал и вправду умру.
Забавно было бы, пройдя весь ад восстановления после несчастного случая, уйти из жизни из-за гребаного сна. Наконец мне удалось вдохнуть в легкие воздух вместо воображаемой воды, и грудь перестало сдавливать стальным обручем. Тяжесть ушла, а вот тьма, конечно же, нет.
Как и острое чувство вопиющей несправедливости, ощущения, что я этого не заслужил. Они были со мной каждую секунду своей жизни. Они подогревали мой гнев и подпитывали горечь, никогда не отпуская меня. Чаще всего они маячили на задворках сознания, но иногда занимали центральное место, требуя к себе внимания, и сегодняшний день был одним из таких.
Я ненавидел всех и вся. Кровать, на которой лежал, окружающие меня стены, пол подо мной, потому что знал, из чего он сделан, но не знал, какого он цвета. Я ненавидел этот дом, позволивших мне жить тут родителей, пытающегося заботиться обо мне Люсьена и Шарлотту, что она не бросила свою работу недели назад, когда я сорвался на нее из-за чертовых штор, поднятых в прекрасный день и не скрывающих более город, который я не мог видеть.
Я ненавидел ее бывшего кретина-бойфренда, который прикасался к ней, спал с ней, а потом бросил ее. Ненавидел ее брата за то, что тот умер, омрачив потерей всю ее жизнь. Ненавидел себя за то, что своими глупыми и бестактными вопросами потревожил ее рану.
Я ненавидел Мексику. Ненавидел журнал, который отправил меня туда по работе. Ненавидел искушающее чувство опасности. Ненавидел местных ныряльщиков, которые тоже прыгали со скалы, но не пострадали, в то время как я поломался о камни.
Я ненавидел, ненавидел, ненавидел.
Лежал в постели, ощущая, как ненависть омывает меня подобно волнам на пляже – накатывает и откатывает, понемногу разъедая душу. Когда-нибудь кроме нее не останется ничего.
Шарлотта поднялась ко мне утром, сказала, что приготовила завтрак, и спросила, спущусь ли я поесть с ней или ограничусь едой из ресторана. Я послал ее и велел сегодня не возвращаться.
Мне ненавистно то, как я с ней обошелся.
Меня гложет то, что она ушла.
Шли часы, и моя ярость лишь разрасталась. В реабилитационном центре меня предупреждали, что такое возможно. Предложили лекарства для контроля над психическим состоянием и настроением. Я принял его однажды, и следующие восемь часов, полные душевного оцепенения, были самыми страшными в моей жизни. Я уже потерял зрение, но лекарство вдобавок к этому лишило меня всех эмоций. Больше я никогда не принимал антидепрессанты. Однако этим утром мне потребовался бы целый пузырек этих таблеток, чтобы подавить ненависть, заменившую кровь в моих венах.
Я пошарил в поисках своего маленького плейера с голосовым управлением, сделанного для таких слепых придурков, как я, и заткнул уши наушниками. Сказал ему играть Psalm 69 рок-группы Ministry. Громче. Еще громче. Настолько громко, насколько мог выносить. Музыка обычно заполняла собой сознание, не оставляя места ни для чего другого, но сегодня она лишь подлила масла в огонь моей ярости. Казалось, еще чуть-чуть, и я просто взорвусь.
А потом я почувствовал это. Первые приступы боли в затылке. Пробуждался Монстр. Он невероятно быстро выходил из своего долгого сна, с ревом вставая на дыбы.
Я велел музыке перестать играть и поспешно сел. Выдернул из ушей наушники и потянулся к пузырьку с лекарством от мигреней. Охваченный паникой и шоком от ежесекундно усиливающейся боли, я задел абажур лампы и опрокинул пузырек локтем. Сердце сковал страх, а голову – боль. Ненависть, в которой я мариновался все утро, в мгновение ока переросла в дикий ужас.
Я отчаянно зашарил руками по полу, надеясь коснуться пальцами пузырька, но пальцы цеплялись лишь за деревянный пол, ножку кровати и тумбочку. Дыхание стало рваным, Одежда промокла от пота. Я ползал на четвереньках, пока совершенно не потерялся в пространстве, но лекарство так и не нашел. Из горла вырвался стон, тихий по сравнению с болью, молотом стучавшей под черепной коробкой.
Каким-то образом у меня получилось доползти до тумбочки. Упершись в нее локтями, я с трудом поднялся. Зачем? Я не знал, что делать. От мучительной, пульсирующей боли мысли путались и разбегались. Накатила слабость, и я попытался ухватиться за что-то, чтобы не упасть. Пальцы вцепились в лампу.
ebooksa