Маленькие милости

Она понимает, что Джулз больше нет.

Ее дочь мертва.

Глава 11

Бобби Койн в сопровождении Винсента Притчарда едет через весь Южный Бостон допросить последнего – на данный момент – очевидца из списка тех, кто видел Огги Уильямсона в ночь его гибели. Это крановщик по имени Шеймус Риордан. Он согласился встретиться с детективами в контейнерном терминале Бойда, что вдоль Саммер-стрит, в свой обеденный перерыв.

В Южке сразу чувствуется своя особенная атмосфера. Бобби вырос всего несколькими милями южнее – в Дорчестере, в полностью белом приходе с преимущественно ирландским населением. Ему всегда казалось, что в Америке расстояние в несколько миль между двумя диаспорами с общей этничностью едва ли означает коренные культурные различия. Однако в Южке его не покидает ощущение, будто он угодил в ареал обитания ранее неоткрытого племени. Не то чтобы враждебного или опасного, но труднопостижимого.

На Бродвее молодой парень, сойдя на остановке, помогает старушке сесть в автобус. За всю жизнь Бобби нигде, кроме как в Южке, не видел больше людей, кто помогал бы старушкам перейти через дорогу, обойти лужу или канализационный люк, донести пакет с продуктами или найти ключи в сумочке, набитой четками и мокрыми платочками.

Здесь все знают всех, при встрече справляются о здоровье супругов, детей, двоюродных и троюродных родственников. Зимой вместе расчищают тротуары, выталкивают машины из сугробов, делятся солью и песком, чтобы посыпать лед. Летом – собираются у подъездов или на садовых стульях вдоль тротуаров почитать ежедневные газеты, послушать, как Нед Мартин комментирует матч «Ред Сокс»[28] на пятом канале, или просто поболтать. Они пьют пиво будто воду, курят сигареты так, словно пачка в полночь превратится в тыкву, и окликают друг друга – через дорогу, в машинах и из машин, даже просто из окон на верхних этажах, – будто промедление смерти подобно. Они обожают ходить в церковь, но не питают любви к мессам. Из проповедей они уважают только те, в которых их стращают, а к тем, которые призывают любить ближнего, относятся с недоверием.

У каждого есть прозвище. Джеймс не может зваться просто Джеймсом – только Джимом, Джимми, Джимбо, Джей-Джеем или, как было один раз, Капризулей. А еще здесь так много Салливанов, что просто «Салли» недостаточно. За годы службы в этом районе Бобби встречал Салли Первого, Салли Второго, Старого Салли, Молодого Салли, Салли Белого, Салли Смуглого, Дважды Салли, Салли Носатого и Мелкого Салли (который был просто верзила). Он знавал парней, откликавшихся на имена Застежка, Бильярдный Шар, Рагу и Мошонка (кстати, сын Салли Смуглого). Попадались еще Косяк, Буфера, Трубочист, Розовый Глаз (слепой), Ногатый (хромой) и Рукатый (без рук).

У каждого мужчины контуженый взгляд. У каждой женщины тяжелый характер. Каждое лицо белее чистейших белил, но под кожей кроется несмываемая ирландская пунцовость, просачивающаяся порой наружу через прыщи.

Это самые дружелюбные люди, каких вообще можно представить. До тех пор, пока вдруг не меняются. И тогда они готовы родную бабку переехать, лишь бы размазать твой поганый череп по кирпичной стене.

Бобби понятия не имеет, откуда это все берется: верность и скорый гнев, чувство братства и подозрительность, доброта и ненависть. Однако чувствует, что это связано с потребностью видеть в жизни смысл. Детство Бобби пришлось на сороковые-пятидесятые. Тогда, как он помнит, все точно знали свое место. Без вопросов.

И именно это «без вопросов» никак не давало ему покоя. Пока его носило по Вьетнаму. Пока он баловался с иглой. Пока работал патрульным в самом сердце черных районов города: в Роксбери и Маттапане, в Эглстон-сквер и на Апхэм-корнер.

Он хочет задавать вопросы. Он не может их не задавать. Как-то в клубе Сайгона вьетнамская танцовщица, которую он считал подругой, подошла к нему и попыталась перерезать ему горло зажатым в зубах лезвием. Бобби сначала показалось, будто она наклонилась его поцеловать, но в последнюю долю секунды внутренний голос заорал: «Нет! Берегись!» И даже спихивая девушку с коленей на пол, он все равно по-человечески ее понимал: будь он сам несчастной вьетнамской шлюхой, то повел бы себя так же.

И обозревая теперь однородно-белое многолюдье Бродвея – вот белая мать везет в коляске белого ребенка, вот трое белых здоровяков в обтягивающих белых футболках выходят из аптеки, вот пожилая белая пара сидит на скамейке, вот носится рядом с ними по тротуару стайка белых девчушек, вот на почтовом ящике с потерянным видом восседает белый мальчишка, и дальше, и дальше, куда ни глянь, еще и еще белые люди, – Бобби вспоминает, как его девчонка в Хюэ говорила, что ее никогда больше не примут в родной деревне, ведь она спала с белым мужчиной. (Не с Бобби, а с кем-то задолго до него.) Сама мысль, будто кого-то можно презирать за связь с белым человеком, Бобби, помнится, глубоко поразила. На родине у него такое было попросту немыслимо. Он честно ей об этом сказал. И добавил: «Мы решаем проблемы. Именно за тем мы здесь». А Кай, та его девчонка, ответила: «Людей нужно оставить в покое. Пусть сами разбираются».

«Может, в этом и кроется ключ? – думает он, глядя на Бродвей. – Может, всем просто нужно на хрен отстать друг от друга?»

Вот Шеймус Риордан, похоже, думает именно так. Собственно, он прямо об этом и говорит, когда они усаживаются в трейлере для отдыха:

– И охота вам тут со мной канителиться?

Шеймус Риордан родом из Южки, так что с ним нужно держать ухо востро. Его хлебом не корми, дай позубоскалить над копами.

– Что вы делали на станции той ночью? – спрашивает Бобби.

– Возвращался.