Хобсон видела в Китти не только пороки и понимала, почему Роберт любил жену. Он принимал ее такой, какой она была, и отдавал себе отчет в ее неисправимости. Роберт однажды признался Хобсон, что до приезда в Принстон консультировался насчет Китти с психиатром. Невероятно, но он признался секретарше, что психиатр предложил на время поместить Китти в психлечебницу. На это Роберт не мог пойти. Поэтому ему самому пришлось играть для Китти роль «и врача, и медсестры, и психиатра». Он сообщил Хобсон, что принял это решение «с открытыми глазами и готов примириться с вытекающими из него последствиями».
Фримен Дайсон сделал похожие наблюдения: «Роберту Китти нравилась такой, какой она была, он пытался навязать ей другой образ жизни так же мало, как это пыталась делать она. <…> Я бы сказал, что Оппенгеймер целиком и полностью зависел от жены, она служила ему твердой опорой. Рассматривать ее поведение как клинический случай и пытаться исправить его, мне кажется, было не в его характере и не в ее тоже». Еще один принстонский знакомый, журналист Роберт Странски, тоже подтвердил: «Роберт был предан ей как никто другой. Он реально прежде всего стремился защитить ее. <…> Не терпел, когда ее кто-то критиковал».
Роберт понимал, что выпивкой Китти пыталась заглушить душевную боль и что эта боль никогда не пройдет. Он не делал попыток отвадить ее от пьянства и не отказывался от своего вечернего коктейльного ритуала. Его мартини отличались большой крепостью, и он пил их с большим удовольствием. В отличие от Китти Роберт поглощал алкоголь медленно и размеренно. Пайс, считавший час коктейлей «варварским обычаем», все же говорил, что Роберт «всегда был устойчив к алкоголю». Тем не менее тот факт, что Роберт пьет вместе с женой-алкоголичкой, не оставался без внимания. «Он всех потчевал самыми вкусными, самыми холодными мартини, – говорила Шерр. – Оппи совершенно намеренно спаивал своих гостей». Роберт собственноручно смешивал джин с мартини, добавляя в джин лишь немного вермута, и разливал смесь по охлажденным в морозилке бокалам на тонких ножках. Один из сотрудников факультета назвал особняк Оппенгеймеров «Бурбон-Мэнором».
Некоторым пассивное отношение Роберта к пьянству жены казалось странным. Что бы она ни вытворяла с ним или с собой, он не покидал ее до конца жизни. Старого друга Оппи по Лос-Аламосу, доктора Луиса Хемпельмана, восхищало бережное отношение Роберта к жене. Луис и Элинор Хемпельман приезжали к Оппенгеймерам два-три раза в год и считали, что хорошо знают эту семью. Роберт никогда не просил у друга советов как у профессионала, а попросту спокойно и деловито описывал ситуацию. «Он воистину проявлял ангельское терпение, – вспоминал Хемпельман. – Всегда сочувствовал, никогда не раздражался. Очень хорошо с ней ладил. Чудесный муж».
Однажды Роберту все-таки пришлось вмешаться. Китти не только пила, но и часто принимала снотворное от бессонницы. В один из вечеров она превысила дозу, и ее пришлось срочно везти в больницу. После этого случая Оппенгеймер попросил секретаршу купить запирающуюся шкатулку. В будущем, сказал он, Китти будет получать таблетки только от него. Такой порядок держался некоторое время, но постепенно сошел на нет. Много лет спустя Роберт Сербер утверждал, что Китти «никогда не пила слишком много для обычного человека». Он считал, что поведение Китти объяснялось трудноизлечимой болезнью: «Китти страдала от панкреатита… ей приходилось принимать сильные болеутоляющие средства, после которых она выглядела как пьяная. Я сам не раз это наблюдал, когда бывал у Оппенгеймеров». Готовясь к мероприятию, Китти, по словам Сербера, «в последнюю минуту брала себя в руки и принимала таблетку демерола, чтобы продержаться весь вечер, отчего казалась пьяной. Однако она была отнюдь не пьяна».
Источник недовольства Китти определенно коренился в ее душе. Обязанность играть роль «жены начальника» только усугубляла положение. На приемах, когда от нее как от хозяйки требовалось стоять и приветствовать вереницу гостей, она нередко просила побыть рядом Пат Шерр. Последняя однажды спросила ее, зачем это нужно, и Китти ответила: «Я хочу, чтобы ты была наготове и поддержала меня, если я начну падать». Шерр подумала, что подруга «нервничает и не уверена в себе». Китти устрашающе действовала на тех, кто ее не знал. В другое время казалась живой и веселой. И то и другое было притворством. Когда Китти просили принять участие в лицедействе, она, как полагала Шерр, «до смерти пугалась».
Свободомыслящая и эксцентричная Китти плохо подходила к чопорному и провинциальному высшему обществу Принстона. Один коллега Абрахама Пайса как-то сказал: «Если ты одиночка, то сойдешь там с ума. А если женат, то с ума сойдет твоя жена». Принстон сводил Китти с ума.
Оппенгеймеры не искали сближения с принстонским обществом. «Люди присылали им приглашения, но они никому не наносили визитов, – вспоминала Милдред Голдбергер. – Им почему-то никогда не было дела до этой части жизни Принстона, которая, по нашему опыту, представляла собой ее самую лучшую часть». У Голдбергеров возникла стойкая антипатия к Оппенгеймерам. Милдред вслух называла Китти «нечестивой» женщиной, полной «безотчетной злобы». Муж Милдред, физик Марвин Голдбергер, который потом станет ректором Калтеха, считал Роберта «чрезвычайно надменным и сложным человеком. Он был очень едок и высокомерен… а Китти и вовсе была невыносима».
Китти чувствовала себя в Принстоне, как тигрица в клетке. Когда местных жителей приглашали в дом Оппенгеймеров на ужин, они со временем усвоили, что на солидную еду нечего рассчитывать. Качество ужина напрямую зависело от настроения Китти. Роберт встречал гостей с кувшином своего знаменитого коктейля. «Мы сидели на кухне, – вспоминала Джеки Оппенгеймер, – пили и болтали, и никакой еды. Потом часов в десять вечера Китти жарила яичницу с чили – вот и вся закуска». Ни Роберт, ни Китти, казалось, никогда не бывали голодны. Однажды летним вечером они пригласили на ужин Пайса и помимо обычных мартини подали лишь чашку супа вишисуаз. Суп действительно был вкусный. Роберт и Китти «рассыпались в экстравагантных похвалах о его качестве». Однако никаких других блюд не последовало. Выждав приличествующее время, голодный Пайс вежливо извинился и поехал в Принстон, где купил два гамбургера.
В море неудовлетворенности брак служил Китти единственной надежной гаванью. Она полностью зависела от Роберта. Китти изо всех сил старалась играть роль образцовой хозяйки дома, «прибегая по первому зову, делая все, чтобы ему угодить». Однажды вечером, когда Оппенгеймер стоял в углу гостиной, беседуя с группой гостей, Китти вдруг выпалила: «Я тебя люблю». Явно смущенный Оппенгеймер только кивнул в ответ. «Было видно, – вспоминала Пат Шерр, – что он не обрадовался. Не стал сюсюкать в ответ. Китти иногда вытворяла такие вещи неожиданно для всех».
Шерр была знакома с Оппенгеймерами в Лос-Аламосе и в первые годы их жизни в Принстоне, вероятно, была лучшей подругой Китти. Последняя, похоже, делилась с ней супружескими секретами. «Она его обожала, – говорила Шерр. – Вне всяких сомнений». Правда, на суровый взгляд Шерр, Роберт не отвечал взаимностью. «Я уверена, что он бы на ней никогда не женился, если бы она не забеременела. <…> Мне кажется, он не отвечал на ее любовь и вообще был неспособен ответить на чью-то любовь». В противоположность Шерр, Верна Хобсон всегда утверждала, что Роберт любил Китти. «Мне кажется, он очень крепко за нее держался, – говорила Хобсон. – Не всегда ее слушал, но уважал ее политические взгляды и ум». Хобсон смотрела на брак Роберта его глазами. И Шерр, и Хобсон подозревали, что проблемы коренились в несходстве темпераментов. Китти в своих увлечениях доходила до крайности, Роберт же на удивление подчас вел себя отстраненно. Китти не могла не выражать свои эмоции или гнев вслух. Роберт не подставлял плечо и не реагировал на ее эмоции. «Я уверена, что она именно поэтому бросала в него вещами», – говорила Хобсон.
Китти рассказывала Шерр, что спала со многими мужчинами, но ни разу не изменяла Роберту. Разумеется, то же самое нельзя было сказать о самом Роберте. Хотя жена, скорее всего, не знала о его любовной связи с Рут Толмен, она жестоко ревновала его к тем, к кому он проявлял симпатию. Еще одна лос-аламосская знакомая Джин Бэчер считала, что Китти раздражал любой, кто сближался с Робертом. Хобсон припомнила, как Роберт однажды пожаловался ей, что проблема Китти отчасти заключалась в ее «безумной [к нему] ревности. Китти терпеть не могла, когда его хвалили либо ругали, потому что и то и другое ставило его в центр внимания… она ему завидовала».
Китти жаловалась Шерр, что «Оппи не умеет играть и веселиться». По ее словам, муж был «слишком привередлив». Китти, разумеется, не ошибалась, считая Роберта безумно надменным и отчужденным. Он никогда не давал волю эмоциям. Муж и жена выглядели полярными противоположностями друг друга. В то же время непохожесть вызывала взаимное притяжение. Хотя их брак нельзя было назвать удачным, после десяти лет и рождения двух детей Оппенгеймеров связали прочные узы взаимозависимости.
Вскоре после переезда в Принстон Шерр была приглашена в Олден-Мэнор на пикник. После пикника горничная принесла трехлетнюю Тони из детской спальни. Шерр с тех пор, как Оппи предложил ей удочерить Тони в Лос-Аламосе, больше не видела ребенка. «Очень милая девочка, – вспоминала Шерр. – Высокие, как у Китти, скулы, черные глаза и черные волосы, но кое-что от Оппи в ней тоже было». Тони подбежала к отцу и взобралась ему на колени. «Она положила голову ему на грудь, – сказала Шерр, – он обнял ее. И, посмотрев на меня, кивнул». Шерр, чуть не прослезившись, поняла, что он хотел сказать. «Он молча говорил мне: ты была права, я ее очень люблю».
И все же Оппенгеймерам недоставало жизненной энергии для выполнения родительских обязательств. «Мне кажется, быть ребенком Роберта и Китти Оппенгеймер, – заметил сосед по Принстону Роберт Странски, – величайшее несчастье». «Чисто внешне, – говорила Шерр, – он был очень мил с детьми. Я ни разу не видела, чтобы он вышел из себя». Однако с годами ее отношение радикально изменилось. Шерр заметила, что шестилетний Питер вел себя тихо и стеснительно, и, чтобы расшевелить мальчика, посоветовала Китти показать его детскому психиатру. Однако, поговорив с мужем, Китти сообщила, что тот не хочет подвергать ребенка психотерапии, которую Роберт сам с отвращением перенес в детстве. Это возмутило Шерр, она приняла Роберта за одного из тех отцов, кто «не допускает мысли, что его сын может нуждаться в помощи». Он «разонравился ей как человек». «Чем больше я за ним наблюдала… чем чаще его видела, тем меньше он мне нравился, интуиция подсказывала мне, что он ужасный отец».
Шерр судила Роберта слишком строго. И он, и Китти пытались поддерживать контакт с сыном. Когда Питеру было шесть или семь лет, Китти помогла ему смастерить электрическую игрушку – квадратную дощечку со множеством лампочек, звонков, предохранителей и переключателей. Питер называл ее «моя диковина» и продолжал играть с ней целых два года. Однажды вечером 1949 года Дэвид Лилиенталь заглянул к Оппенгеймерам и застал Китти сидящей на полу и терпеливо пытающейся починить «диковину». Через час, когда она ушла на кухню готовить ужин, Роберт «с видом любящего свое чадо родителя занял место на полу, где его жена пыталась разобраться с путаницей проводов». Пока Роберт сидел с сигаретой в зубах и возился с проводами, Питер прибежал на кухню и громко спросил Китти: «Мама, а папа не сломает “диковину”?» Все присутствующие рассмеялись при мысли о том, что человек, управлявший созданием «штучки», мог не справиться с детской игрушкой.
Несмотря на подобные сцены семейной идиллии, Роберт, вероятно, слишком часто отвлекался, чтобы быть заботливым отцом. Однажды Фримен Дайсон спросил его, не трудно ли Питеру и Тони иметь отцом «такого проблематичного человека». Роберт с привычной беспечностью ответил: «О, с ними все в порядке. У них нет воображения». Дайсон позже заметил, что Роберт был способен «в чувствах к окружающим на быстрые, непредсказуемые переходы от теплоты к холодности». Детям приходилось нелегко. «Постороннему вроде меня, – рассказал впоследствии Пайс, – семья Оппенгеймера казалась адом на Земле. Но самое худшее было то, что страдать неизбежно приходилось двум детям».
Несмотря на «диковину» и прочие подарки, между Китти и Питером так и не возникло настоящей близости, их отношения оставались довольно натянутыми. Роберт видел причину в Китти. «Роберт считал, – говорила Хобсон, – что из-за эмоциональной вспышки их любовной страсти Питер родился слишком рано и что Китти никогда это не простила». К одиннадцатилетнему возрасту Питер стал пухленьким, и Китти непрерывно придиралась к нему из-за лишнего веса. С едой в доме и без того было не густо, а Китти вдобавок посадила Питера на строгую диету. Между матерью и сыном часто возникали стычки. «Она превращала жизнь мальчика в ад», – свидетельствовала Хобсон. Шерр соглашалась с ней: «Китти была с ним очень и очень нетерпелива. Она была напрочь лишена интуитивного понимания детей». Роберт безучастно стоял в стороне, а когда на него нажимали, в споре всегда принимал сторону Китти. «Он [Роберт] относился к детям с любовью, – вспоминал доктор Хемпельман. – Никогда их не наказывал. Это всегда делала Китти».
По всеобщим отзывам, Питер был обычным непоседливым ребенком. В раннем детском возрасте он, как и большинство мальчишек, шумел, был очень активен и плохо слушался. Однако Китти видела в поведении сына отклонение от нормы. Она однажды призналась Бобу Серберу, что отношения с Питером оставались хорошими до семилетнего возраста, потом вдруг изменились, и она не могла понять, по какой причине. Питер был великим созидателем. Подобно его дяде Фрэнку, умел мастерить своими руками удивительные вещи, разбирать и снова собирать различные устройства. Увы, мальчик не блистал в школе, что Китти считала недопустимым. «Питер был жутко чувствительным ребенком, – говорил Гарольд Чернис, – и ему очень трудно приходилось в школе. <…> Но это не имело отношения к недостатку способностей». В ответ на материнские придирки Питер замыкался в себе. Сербер запомнил, что в возрасте пяти-шести лет Питер, «похоже, испытывал голод по любви». Однако тинейджером он вел себя очень сдержанно. «Заглянешь на кухню Оппенгеймеров, – говорил Сербер, – а Питер там, как тень… старается никому не попадаться на глаза».
К дочери Китти относилась совершенно иначе. «Ее преданность Тони была глубока, – вспоминала Хобсон, – и выражала настоящую любовь и восхищение. <…> Тони мать желала добра и счастья, а с Питером обращалась просто ужасно». В детстве дочь Оппенгеймеров всегда выглядела безмятежным и спокойным ребенком. «С шести- или семилетнего возраста Тони, – делилась наблюдениями Хобсон, – неизменно оставалась благоразумной и невозмутимой, радуя своих родителей. <…> Тони никогда никому не доставляла забот».