Велга не дышала. Сжала пальцами покрывало.
– Кр-р-ра! – раскололось небо, и над бездонным озером раскатился снова гром.
Нянюшка рассказывала, как ушла её сестра. Они тогда ещё девчонками совсем были: нянюшка с сестрой. Умерла у них бабка и стала посещать во сне. Одиноко ей, тоскливо без любимых внученек. Нянюшка наотрез отказалась с ней идти и прямо во сне попрощалась с покойницей. А утром сестра рассказала, что ей снился такой же сон, только она взяла бабушку за руку…
Уже к вечеру сестра слегла с горячкой. Быстро ушла, меньше чем за седмицу.
Нельзя с ними ходить.
Нельзя.
А они стояли, смотрели. Уже ближе, у самой кромки воды.
Они ревели вместе с ветром. Тоскливо, жалобно.
– Почему не справила по нам поминки?
– Почему не отстояла у могилы три ночи?
– Почему не уберегла брата?
– Я же…
Велга закрылась с головой покрывалом, пытаясь заглушить и голоса, и гром, и собственные рыдания.
В груди, где-то под ключицей лежал камень, давил, не давал дышать, и она задыхалась, а буря ревела над головой, пока вдруг пронзительный скрип сосен не затих.
И сладко, как бывает только на рассвете весной, когда солнце вот-вот прорежет серый сумрак, запел соловей.
Велга распахнула глаза, приподняла голову нерешительно, пугливо. На траве, у полога, сидела матушка. Прежде она никогда не позволяла себе сидеть на земле, ведь так не подобает знатным госпожам. Из-под белой рубахи выглядывали босые ноги. Матушка считала, что ноги женщине нужно беречь. Это кметки ходили круглое лето босиком, и ступни у них были грязные, грубые, мозолистые, как и их руки. Родовитой девушке так не годится.
По яркой, сочной траве стелился туман. Он был пушистый, кучерявый, как облака.
– А ты разве…
Договорить она так и не смогла. Слова застыли на губах. Но матушка и без того поняла.
– Да, Велга, я мертва.