«Если меня возьмут, – думает она, – я никогда больше не оступлюсь. Ни разу не согрешу, изгоню из головы все запретные мысли, буду со всеми добра, ласкова и терпелива. Даже с Лизой, а труднее этого нет ничего на свете». Но теперь станет проще – ведь они будут видеться только на выходных.
Если ей разрешат. Если он ее выберет. Если она будет жить у него в доме.
Дом ей знаком, он знаком всем: большой особняк в тени темной церковной башни. Каждое воскресенье они вместе с другими жителями деревни молчаливой толпой проходят мимо.
Анна прислушивается всем телом, сосредоточиться на учебнике больше не удается.
Бывать в том доме каждый день! Жить там, среди книг и проповедей! Заботиться о нем, беседовать с ним. С человеком, который напрямую говорит с Богом… Какое блаженство!
Она уверена, что во всем будет с ним согласна, что будет усердно трудиться, не жалуясь и не капризничая, разжигать огонь, гладить его одежду. Может быть, по вечерам они будут вместе пить чай и ей позволят слушать, как он говорит, – ей одной.
Она никогда его не покинет, защитит его от всех мерзких толков.
«Я живу в его доме. Мне ли не знать?» – скажет она. И заставит сплетников умолкнуть, позабыть про всякие глупые россказни. Она об этом позаботится.
Все это ей хочется высказать бородачу, который медленно поднимается с отцовского кресла и подходит к столу, но она молчит: ведь говорить, когда тебя не спрашивают, грешно, такие девочки никому не нужны. И она ничего не говорит и не просит.
Когда преподобный останавливается у нее за спиной, она склоняется к своей мудреной книге. Слова и даты уже ничего для нее не значат, но, может быть, теперь-то он увидит, что` она читает, и восхитится ее умом, сделает ей комплимент или, кто знает…
Пастор прочищает горло. Анна зажмуривается. Хоть бы только родители ее отпустили, хоть бы не стали нудить о том, как будут по ней скучать! Должны же они понимать, какая это честь, если одна из их дочерей…
– Девочки, не желает ли одна из вас… – начинает пастор. И умолкает.
Анна медленно открывает глаза, смотрит на сестру. И видит, что пастор положил руку, свою большую волосатую руку, на плечо Лизе.
– Как тебе мое предложение, девочка?
Полы здесь покрыты мягкими половиками. Шаги Лизы то стучат по плитке, то затихают, когда она ступает на ковровую дорожку. По коридору тянется пунктирная линия звуков.
В конце коридора – кабинет, куда она должна приносить кофе, ровно в половине восьмого, половине девятого и половине десятого. Каждый раз свежий, каждый раз с теплым молоком и тремя ложечками сахара. Если она проливает немного на блюдце, пастор приподнимает чашку и смотрит на падающие капли. А потом, из-под своих темных бровей, на нее. Ничего не говорит, только недовольно цокает языком.
Она стала носить в кармане тряпку и теперь, прежде чем тихонько постучать и услышать в ответ короткий возглас, протирает ею блюдце. Но во время последующего маневра – толкнуть дверь локтем, занести поднос, спиной закрыть дверь и сделать несколько шагов до стола – чашка всегда дрожит на блюдце. И почти всегда кофе переливается через край.
Снова поднятая чашка, снова этот взгляд, снова цоканье.
– Прошу прощения, – говорит она, но пастор не отвечает и кивком указывает ей на дверь.
Она не оправдала его ожиданий, это ясно.