Непогода

Вера, не поворачиваясь к нему лицом, пожимает плечами, чем только подогревает его раздражение.

– Сам ты никогда этими сферами моей жизни не интересовался, – говорит она якобы спокойно, но ее слова и поведение слишком разнятся.

Ее обида, запрятанная, но не исчезнувшая, все равно очевидна. Антону остается только дивиться собственной слепоте, а еще – зародившемуся внезапно интересу ко всем составляющим Вериной повседневности.

В теле как будто нарастает необычный, подгоняющий к действию зуд. Хочется узнать столь многое, что ошалевшие мысли путаются и сталкиваются друг с другом в безумном беге.

– Может быть, расскажешь теперь? – предлагает он миролюбиво, не сумев отказать себе в попытке наладить контакт сию же секунду, пока есть шанс.

– Зачем? – Вера наконец-то смотрит прямо на него, но в выражении ее лица читаются лишь усталость и безразличие. – Мы через месяц разведемся, – напоминает она, попутно выставляя на стол тарелки и кружки, будто текущий разговор касается совсем других, банальных тем. – Зачем это все теперь?

Едва угадываемое, быть может, даже померещившееся сомнение в ее тихом голосе удерживает Антона в шаге от дальнейших, поспешных и неправильных слов.

Нельзя произнести банальность. Нельзя повторить то, что говорилось им раньше.

Нужно сказать что-то иное. То, что маячит на краю сознания неуловимым эфиром, заключающем в себе нечто важное.

– Затем, – Антон прокашливается: сухость в горле мешает говорить, – чтобы сохранить наш брак.

Зародившееся, было, в Верином взгляде сияние тухнет; уголки губ, ломано дернувшись вверх, опускаются.

– Понятно, – произносит она глухо, кивая, и затем добавляет: – Но ты забываешь, что я не хочу сохранять этот брак.

Чувствовать себя уязвленным и задетым до самых тонких участков кожи неприятно и крайне непривычно. От вернувшейся в состав крови злости лежащие на столе ладони рефлекторно сжимаются в кулаки. Антон шумно выдыхает и всматривается в Веру пристальнее.

– Ты когда-нибудь объяснишь, что именно тебя во мне не устраивает? – Вопреки всем попыткам удержать собственные эмоции на глубине, давно копившаяся ярость оскорбленного несогласия проливается наружу через тон его голоса.

Вздрогнув, Вера вскидывает на Антона полные затаенной бури глаза и резко отвечает:

– Я уже, – выделяет она, – все тебе сказала. Сколько ты будешь меня пытать? Развод так уязвляет твое эго или что? – Ее слова звучат все громче и напряженнее, черты лица темнеют, искажаясь будто от тяжелой боли, грудь вздымается высоко и часто, пока воздух вокруг становится плотным и обжигающе-горячим. – Объясни мне, что еще я должна сказать, чтобы ты успокоился? – Она отворачивается и, уперевшись ладонями в столешницу кухонной тумбы, замирает в неподвижности.

Изящный изгиб линии плеч едва зримо вздрагивает под тонкой тканью одежды. Антону, застывшему на своем месте за столом, кажется, что ритм ее дыхания совпадает с его сердцебиением – таким же скорым и прерывистым. Ребра колет нервирующей болью, в грудной клетке давит из-за недостатка кислорода в четырех стенах маленькой кухни.

Ему еще хочется заявить Вере, что она ошибается, что он вполне спокоен и ее ответы не требуются никому, но вдруг, без всякого усилия с его стороны приходит ничем не замутненное понимание: ни черта подобного.

Он не спокоен.

Он ждет ответов.