Неужели обошлось без недовольства со стороны Веры Аркадьевны?
Поинтересоваться не успеваю. Каменею, когда медвежонок вздергивает подбородок и озвучивает раскалывающий пространство пополам вопрос.
– Дядь Никит, а это правда, что вы мой… папа?
Лебедев тоже деревенеет. Растерянно моргает пару раз, трет подрагивающими пальцами виски, прочищает горло кашлем. Венка на его лбу ожесточенно пульсирует, заостряются скулы.
– Правда.
– А как мне теперь вас называть?
– Так и называй. Папой. Если хочешь, конечно.
С неугасающим волнением спохватывается Никита и делает пару шагов вперед. Опускается на корточки, упирает ладони в скамейку, облизывает пересохшие губы.
По отрывистому шепоту, по тревоге, застывшей во внимательных серых глазах, понимаю: переживает дико. Боится, что сын его не примет.
Пауза, разделившая мир на «до» и «после» затягивается. Тишина густеет и превращается в патоку. Отчетливо слышится Митино задумчивое сопение и наше с Никитой надсадное дыхание – одно на двоих.
Кажется, проходит целая вечность. А на самом деле – пара коротких секунд, прежде чем раздается смущенное детское.
– Хочу.
Воздух с Лебедевым выдуваем одинаково громко и постепенно расслабляемся. Напряжение отпускает, начинают шевелиться онемевшие конечности, пульс возвращается в норму.
Впереди у нас наверняка еще много сложных разговоров и неудобных вопросов, но это сейчас не важно. Важно то, что Митя по-прежнему смотрит на своего отца с нескрываемым восхищением и даже выпутывается из-моих объятий, чтобы соскользнуть со скамейки и встать рядом с Никитой.
– А ты точно больше не бросишь нас с мамой?
Сосредоточенно почесав нос, произносит медвежонок и замирает в ожидании лаконичного ответа. Такой уязвимый, что у меня грудь сдавливает стальным обручем.
– Точно.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Никита не подводит. Протягивает Мите руку, гулко сглатывает и осторожно жмёт детскую ладошку. После чего поднимается на ноги и устремляется к припаркованному неподалёку автомобилю. Чтобы выудить из багажника два больших пакета.