Голод

– Знаешь, Рид, что с тобой не так? Людей ты не понимаешь вообще.

– За тобой послушно пойдут только овцы. Остальные считают, что обойдутся и без тебя.

– Эти тебя слушать не будут, если заставить не сможешь.

Бродяга, без определенных занятий, двадцати пяти лет, Снайдер всю жизнь только и делал, что хулиганил да за коровами бегал с кнутом. Рид на пустом месте, из ничего, создал мебельный бизнес, а во время Войны Черного Ястреба водил роту в бой с сауками и кикапу.

И все-таки Снайдер был совершенно прав: людей Рид не понимал.

Солнце почти зашло, а охотникам до сих пор не попалось никакой живности, даже суслика или хоть одной куропатки, однако никто не осмеливался повысить голос, опасаясь спугнуть удачу. Со страхом вслушиваясь в праздную болтовню идущих впереди, Рид беспокоился все сильней и сильней: разговоры Снайдера с Эллиотом с каждой минутой внушали все меньше доверия. Зная, что Рид все слышит, Снайдер нарочно, жестокой забавы ради, дразнил его. Однако чего же он намеревался достичь вечером накануне? Предостеречь Рида? Припугнуть?

– Люди делятся на два сорта. На овец и тех, кто их режет. Гляди, не забудь, из каких я.

Да, если Снайдер что-либо и умел, так это заставлять людей делать, что ему требуется. Всего-то один взгляд из-под тяжелых век, одно движение могучей руки – и дело в шляпе.

Если б Рид мог повернуть время вспять, ни за что бы с ним связываться не стал. Тут он дал промах и теперь никак не мог выкинуть из головы руки Снайдера, и страх перед ними – огромными, грубыми, сильными – каким-то непостижимым образом превратился в неодолимое, болезненное влечение.

Глупо все это. И, хуже того, – смертельно опасно.

Скажи не то слово не тому человеку, и запросто можешь оказаться в тюремной камере, дожидаясь окружного судьи. О таких случаях Риду рассказывал Эдвард Макги. Приходится ухо держать востро и действовать по возможности…

– Бог ты мой! – зло, во весь голос вскричал Снайдер и разразился замысловатой руганью.

Собачонка Хэллорана жалобно заскулила, и Рид ускорил шаг. Может, им наконец дичь подвернулась?

Однако за поворотом Рида ожидало такое зрелище, что желудок чудом не вывернуло наизнанку. Меж двух деревьев висели останки мертвого тела: запястья туго стянуты веревками, плечи развернуты в стороны орлиными крыльями, шея обмякла, голова безжизненно склонена книзу… и это практически все. Конец спинного хребта болтался в воздухе так, что позвонки казались бусинами на шнурке. Мяса на позвонках почти не осталось. Внизу, на земле, белели продолговатые кости ног пополам с осколками ребер, буйно истоптанная трава почернела от запекшейся крови.

– Это еще что за дьявольщина? – выдохнул Милт Эллиот, едва не споткнувшись о крохотного терьера Хэллорана, принюхивающегося к костям.

Рид никак не мог отвести взгляда от головы мертвого, превращенной мухами в кровавое месиво. Какие-то твари (птицы?) добрались и до глаз. Страшная, должно быть, смерть… хотя поди знай – может, умирать от голода и жажды еще того хуже. Однако молчать нельзя. Надо бы высказаться, пока Снайдер, Эллиот и Хэллоран не принесли новости в лагерь и там все черти с цепи не сорвались.

– Гастингс об этом рассказывал, – сказал он. – Это все краснокожие. Какой-то индейский обряд.

– Обряд? – прорычал Снайдер. – Что за обряды такие, мать их?..

Обнажив огромный охотничий нож, он принялся пилить одну из веревок, пока та не поддалась. Труп маятником качнулся влево, освобожденная рука мертвого чиркнула по земле.

Рид не сказал ничего. О страхах Гастингса они со Стэнтоном договорились никому не рассказывать. «Какая-то тварь идет по следу обоза»… да это только сильнее всех перепугает! Впрочем, ответа Снайдер явно не ожидал: подобно многим другим, индейцев он боялся и разобраться в каких-либо их поступках даже не пробовал.