— Ну, сиди, сиди сычом… Мы без тебя и с работой, и с бедой сладим! Все, даже дети на реке… А ты?! Слушай, Корнев… Придет день, всем поселком Победу праздновать будем… А вот тебя не позовем, не-ет. Доведется мне тут быть, и близко не подходи — за шкирку, и катись на все четыре! Пусть тебя черная зависть тогда душит. Ты ж человек, и не больше того… Ка-азниться будешь…
Корнев отступал, неловко пятился к конюховке.
Снова усмехнулся, заметно покривил бескровные губы:
— Гляди, шустряк какой! Поглянулось ему, опять он меня скоблить вздумал! Ты, начальник, лучше уходи! Я — памятливый, я напомню тебе опять кой-что… Не случись тогда меня, глядишь, ты сидел бы здесь сторожем, да тошняком, как я, давился… Уходи-и…
«Ой, начальник, начальник… Легко в твоем-то положении глотку драть. Хошь не хошь — слушай, подчиненный работяга… — думал Романов, вышагивая домой. — Душевней бы надо с Федором, какие-то другие слова сказать. Такую речугу закатил, что самому теперь стыдно. Ишь, второй Кожаков нашелся!»
Тихон потоптался на крыльце, вздохнул, надо было идти в сени, сдирать с себя все мокрое и грязное да мыть руки.
Жена была еще на реке. Вовку нянчила старая соседка. Пустой дом не держал, съестное на глаза не попало. Хлеб, правда, и на виду лежал, но это к ужину кусок оставлен. Пощипал Романов в огороде горох, перемахнул через прясло и пошел к своему тополю. Он всегда приходил к нему, когда вот так нутряное подпирало.
На Чулыме еще работали, а уж совсем, совсем завечерело. Начальник прислонился плечом к шершавому стволу дерева, вспомнил Киняйкина и загрустил:
«Вот он как, лесок-то, достается! Чулыму каждый год то здесь, то там дань живым человеком отдай…
И мало ли людей калечится!
А сколько лесорубов, сплавщиков до срока обезножели и обезручели да на завалины, на печки посадили их те кондовые сосенки…
Люди добрые! Трудно, ох трудно достается для чулымцев хваленый сибирский лес!»
Спать Романов здоров. Едва донес до подушки голову, и готово — захрапел. А сегодня ворочается на постели, но не межит глаза тот глубокий, провальный сон.
Киняйкин из головы не выходит, а тут еще и Петлина — петелька шелковенькая… Давеча стоял у тополя, она с ведрами от Чулыма поднималась. Так опять глядела, что бросай все и вся да беги за ней. Да, от такой отбиться трудно. Вот баба, хомутает его с самой весны! По-мужски судить, так и взять бы то, что само в руки просится… Вот не думал, не предполагал, что старая любовь такой острой занозой в сердце останется. Выходит, крепкий узелок связывает тебя с Нинкой. Оно бы все ничего, да в узелке этом и судьба Фаины с Вовкой…
Тихон отодвинулся от тихого тела жены, и тут кто-то осторожно постучал в оконную раму.
Стучал Былин.
— Э, кого вижу-у-у… — удивился Романов, выйдя на крыльцо.
— И сам не рад! — весело окончил фразу Былин и кашлянул в темноту. Михаила разбирало нетерпение. На дворе, в кухоньке, едва хозяин лампешку зажег, спросил в упор: — Выкладывай. Не зря, поди, гонял Кольку.
— Молока с хлебом хочешь? — назвался с едой Тихон.
— Ты б молочка от другой коровки налил… — намекнул на выпивку Былин. Он ловко вылил в себя неразведенный спирт, фукнул в пустой стакан и захрустел луковицей. — Говори!
ebooksa