Пятая мата

22
18
20
22
24
26
28
30

— Все резервы в бой… И пацаны, видел, тож на реке.

— Для всех аврал. У меня сейчас с лодками натяжка. Четыре за день сколотим, а две с реки долой — разбивают тюлькой, как ни берегись. Скользнет сутунок из рук, и готово, и выломан борт. Спирту хлебнешь?

Рожков шумно поширкал ладонями.

— Да-авно не разговлялся… Уборошну, можно сказать, кончили — дозволю себе, плесни. А себе?

— На реку идти… В другой раз наверстаю!

— Ну, тебе видней. Как мои девахи? Дочка не надоела в доме?

— Да пусть Катя живет хоть год! Спит вот тут, на диване.

Рожков закурил. После выпитого председатель, обыкновенно, делался веселым, а сегодня его не узнать: широкие брови хмурились:

— Я, Тихон, что приплыл… Любку Степанову домой заберу. Похоронная на отца пришла. Мать — пластом лежит, совсем с горя зашлась. По двору некому убираться у Степановых, а коровенка, свинья… К тому же и парнишонка малой.

— Жаль Григория…

— А то не жалко! — потемнел лицом Дмитрий Терентьевич. — Деловой был мужик и тверезый. Перед женой себя не ронял…

Романов вздохнул.

— Нас тоже война опять кусанула…

— Иди ты! Кого же?

— Дружка, Алешку Семикина, убили!

— Это который светлый? Помню, как же… Здоровяк-от был, трактором не уторкать! Да-а… Сколько уж полегло нашего брата, а войне конца-края не видно.

Тихон налил спирта, теперь в оба стакана.

Рожков понимающе взглянул на грустное лицо начальника участка. Выпили, помянули хороших чулымских мужиков — Григория Степанова из деревни Фоминой заимки и Алексея Семикина из поселка Борового. Помолчали, опустив глаза. Романов дожевал соленый огурец, спросил:

— Дмитрий Терентьевич… Твои колхозники муку продавать не будут? Наши не то что в праздники испечь — поминки справить как следует не могут. Просят женщины, а мне настрого запрещено муку вместо хлеба давать.

Рожков очнулся, покачал головой.