— Все резервы в бой… И пацаны, видел, тож на реке.
— Для всех аврал. У меня сейчас с лодками натяжка. Четыре за день сколотим, а две с реки долой — разбивают тюлькой, как ни берегись. Скользнет сутунок из рук, и готово, и выломан борт. Спирту хлебнешь?
Рожков шумно поширкал ладонями.
— Да-авно не разговлялся… Уборошну, можно сказать, кончили — дозволю себе, плесни. А себе?
— На реку идти… В другой раз наверстаю!
— Ну, тебе видней. Как мои девахи? Дочка не надоела в доме?
— Да пусть Катя живет хоть год! Спит вот тут, на диване.
Рожков закурил. После выпитого председатель, обыкновенно, делался веселым, а сегодня его не узнать: широкие брови хмурились:
— Я, Тихон, что приплыл… Любку Степанову домой заберу. Похоронная на отца пришла. Мать — пластом лежит, совсем с горя зашлась. По двору некому убираться у Степановых, а коровенка, свинья… К тому же и парнишонка малой.
— Жаль Григория…
— А то не жалко! — потемнел лицом Дмитрий Терентьевич. — Деловой был мужик и тверезый. Перед женой себя не ронял…
Романов вздохнул.
— Нас тоже война опять кусанула…
— Иди ты! Кого же?
— Дружка, Алешку Семикина, убили!
— Это который светлый? Помню, как же… Здоровяк-от был, трактором не уторкать! Да-а… Сколько уж полегло нашего брата, а войне конца-края не видно.
Тихон налил спирта, теперь в оба стакана.
Рожков понимающе взглянул на грустное лицо начальника участка. Выпили, помянули хороших чулымских мужиков — Григория Степанова из деревни Фоминой заимки и Алексея Семикина из поселка Борового. Помолчали, опустив глаза. Романов дожевал соленый огурец, спросил:
— Дмитрий Терентьевич… Твои колхозники муку продавать не будут? Наши не то что в праздники испечь — поминки справить как следует не могут. Просят женщины, а мне настрого запрещено муку вместо хлеба давать.
Рожков очнулся, покачал головой.