Киняйкин судорожно хватал искусанными губами воздух, опять и опять вскрикивал.
Кто-то бросил дождевик, кто-то убежал и принес с берега две жердины, их пропустили в рукава, прихватили полы, потом, с бережью, положили Киняйкина на носилки, вынесли на берег.
Впереди шли Логачев и Швора, Романов с Костей сзади.
Никто не просил, а Кимяев рассказывал:
— Подняли они с Бекасовым тюльку, а она же страшно скользкая. Ать-два и сорвалась. В ней же, стерве, пуды-ы!
Шли осинником, что разделял поселок и устье Боровой. Тихон радовался, что подрост у тропы вырубили, теперь к речке подвозили черемуховый прутняк на вицы… Хорошо, незацепно было нести открытым местом, дорогой, а то бы света не взвидел ты, Киняйкин, поорал бы благим матом…
Мужик уже не кричал, осекся голос. Стонал, слезливыми глазами смотрел на потного начальника:
— В поселок, Тихон Иванович?
— На кой хрен… На конный!
Свернули на конный двор, он широко раскинулся на ближнем краю поселка. Киняйкина положили на остатки старого, прошлогоднего сена.
— Костя! Живо мою Серуху в оглобли!
Швора накидывал в ходок сено, Романов помогал укладывать, вытирал грязным рукавом фуфайки потное лицо.
И тут во двор вбежала фельдшерица с саквояжем в руке. За женой Шворы еще с реки начальник послал Кольку Семикина.
— Что это с ним?
Романов был мрачен.
— А все то же… Наш брат, сплавщик, известно — руки да ноги калечит…
Женщина колдовала на коленях, гремела коробкой со шприцем. Кинула в ладонь Тихона узкую пластинку скальпеля.
— Брючину! А вы — молодцы, догадались…
— Это Андрюха у нас сообразил, подвязкой-то выше колена перехватил!
То, что открылось под штаниной Киняйкина, было страшно.