Чародей

– Ну… Для начала «Человек и сверхчеловек». Там просто замечательно говорится про секс. Все разложено по полочкам.

– И?

– Про то, как женщины на самом деле ищут наилучшей возможной реализации своих генов. И это диктует им, в кого влюбляться. Или, выражаясь откровенно, кого они намечают своей жертвой. Если это не твоя роль, у тебя нет ни единого шанса.

– Ты про меня и Джулию, верно?

– Надо думать.

– А, надо думать, значит? Слушай, друг мой, ты рассуждаешь о вещах, о которых не имеешь ни малейшего понятия. Ты никогда не был влюблен. И старый болтун Шоу, я подозреваю, тоже. Любовь в своей высшей форме – тайна, и, пока ты ее не испытал, любые разговоры о ней бессмысленны.

– Любовь, значит, подобна вкусу устриц?

– Не смешно. Я имею в виду, что она лежит за пределами твоих понятий и потому меня не интересует твое мнение. Не сотрясай воздух, пока сам ее не пережил.

– Но ты ее тоже пока не пережил. Насколько я могу судить, она у тебя в самом разгаре.

– И да будет так всегда.

Безнадежно. Он даже верил, что если будет любить Джулию достаточно сильно, то неким волшебством возбудит в ней ответную любовь. Я, конечно, болван из глухой деревни, но даже я понимал, что это ерунда.

Задним числом я вижу теперь, что судил слишком сурово. Джулия вовсе не была бессердечной кокеткой, какой я ее считал. Она была обыкновенной девушкой, пробующей свои силы, весьма значительные, и не обремененной излишним состраданием к ближнему. Что же до Брокки, он, вероятно, слишком много читал, впитал слишком много поэзии и не мог применить в отношениях с Джулией броню цинизма, отлично служившую ему в других делах. Судьба обожает такие штуки. Она просто забавлялась с ними обоими, а ей свойствен чисто чосеровский грубый юмор.

2

В Карауле Сиу в середине августа уже ощущалось дыхание осени. Не то чтобы листья покраснели, но в воздухе висела некая меланхолия, а по ночам становилось прохладно. Меланхолия не сентиментальная; скорее, год посерьезнел, свыкаясь с мыслью о скорой смерти. Чем мне было заняться? Я закончил школу, завоевал награды – несколько книг в красивых переплетах, которые показал родителям, но они сделали вид, что не впечатлились. Я уже стоял на пороге университета, но понятия не имел, что принесет мне изучение медицины, и не пытался подготовиться к будущему. Я бесцельно бродил, бесцельно читал, много ел и дал понять родителям, что уже взрослый и могу пить вино не только в лекарственных целях. У отца был запас хорошего вина. Я не знал, как он его пополняет, и счел за лучшее не спрашивать. Все понимали, что сухой закон принят в интересах бедняков, которые «не умеют пить», и как уступка сторонникам полной трезвости – в основном методистам, но на людей вроде нас, из поколения в поколение передающих умение пить, он не распространяется. Караул Сиу не изобиловал роскошью, и отцовское вино было вдвойне драгоценно.

После бешеного темпа светской жизни Солтертона поселок казался тихим и даже сонным. Лишь намного позже я понял, какой провинциальной, даже колониальной и, для более старых обитателей, какой чеховской была жизнь в Солтертоне и какая атмосфера чеховской осени висела над ним. Теперь я вижу, что Караул Сиу был вечной реальностью моей родины, а Солтертон – экскурсом в ее прошлое.

Я был молод, и меня поразило, как все постарели. Доктор Огг стал совсем стариком, более того – стариком, постоянно пьяным от дешевого хереса и грубого бренди, в котором он разводил свои дурацкие снадобья.

– Мальчик, ты будешь учиться в лучшей медицинской школе мира. Если тебе скажут, что это не так, не верь. Макгилл – пфе! Кто у них остался после того, как они потеряли Ослера? Джонс Хопкинс? А? Громкое имя, но с университетом Торонто он даже рядом не стоял. А в Европе? Германия скатилась на самое дно после войны. Франция после Пастера ничего не достигла. А на Старой Родине? А? Кто сейчас есть в Эдинбурге? Ты хоть кого-нибудь можешь назвать? Нет, мальчик, ты будешь учиться в лучшей медицинской школе мира. Я-то знаю, потому что сам там учился и это сделало из меня человека… А теперь слушай. Я вижу в тебе своего наследника, понимаешь? В этом смысле ты мое дитя ближе всякого родного сына. Ты мое дитя в науке, и я хочу тебе кое-что подарить.

И доктор Огг с пьяным торжеством извлек из-под кучи мусора у себя на столе потрепанный экземпляр «Принципов и практики медицины» Уильяма Ослера; подзаголовок книги гласил: «Предназначена для изучающих и практикующих медицину». У доктора было третье издание, и я уже знал, что оно существенно устарело и что сам сэр Уильям Ослер его сильно переработал. Но я принял книгу с подобающей скромностью, как надеющийся когда-либо достичь научных высот, свойственных доктору Оггу.

– Мальчик, пусть эта книга станет твоей Библией, как когда-то стала моей. Читай ее, читай, читай, пусть она запечатлеется огненными буквами у тебя в душе. Ослер – величайший. И никогда не забывай, что он был канадцем, а? Мы дали миру столько, что он и не подозревает.

– Инсулин? – предположил я. Я не то чтобы следил за новейшими достижениями медицины, но про инсулин и про то, как Бантинг и Бест открыли его в сарае на кампусе университета Торонто, знали все. – Нобелевская премия. Тысячи людей обязаны им своей жизнью, сами того не зная.