Чародей

– Ну хорошо, считай, что ты меня убедил, – сказал Родри. – Тебе машина сегодня понадобится?

Когда мы ехали забирать Джулию и каких-то ее подружек, которых я должен был забалтывать, пока Брокки обхаживает свою неразделенную любовь, я сказал:

– Мне кажется, твоей матери была не очень приятна эта речь.

– Правильно кажется. Ты, конечно, знаешь почему? Наши с отцом ссоры – показатель того, как мы близки друг к другу. А матери это ненавистно.

– Разве она не хочет, чтобы ты был в хороших отношениях с отцом?

– Дело не в хороших отношениях. Ты же знаешь, что говорит Фрейд: любовь к одному родителю и ненависть к другому – обязательный элемент психологии, зарождающийся в раннем детстве. Но Фрейд, кажется, имел в виду, что влюбляться надо в мать, а ненавидеть – отца. У меня же вышло наоборот. Я думаю, у многих так.

– Разве ты ненавидишь мать?

– Разумеется, нет. Я ее очень жалею и стараюсь относиться к ней по-доброму, насколько позволяют обстоятельства. Но в этом смысле обстоятельства мало что позволяют. Она мыслит так: кто не всецело на ее стороне, тот предатель. Ты понимаешь, о чем я? Вероятно, нет. Я подозреваю, что у тебя приятная, счастливая, ничем не омраченная семья. Это отвратительные стартовые условия, вот что я тебе скажу. Чем больше невзгод переносишь в детстве, тем лучше подготовишься ко всему, что будет потом.

Брокки был нашпигован подобной мудростью. Однако в отношениях с Джулией его фрейдовский стоицизм не проявлялся никак. Мне, как стороннему наблюдателю, казалось, что для Джулии он что-то вроде собаки. Собаки, к которой она относится очень хорошо. Собаки, которую можно погладить в час невзгод, – и она лизнет тебе руку и будет смотреть на тебя с собачьим обожанием, пока ты себя жалеешь. Собаки, на которую Джулия никогда не поднимет руку, но которую легко сдаст на передержку на любой срок, чтобы она не путалась под ногами, когда не надо. Мы с Джулией были самое большее в дружески нейтральных отношениях, но я многому у нее научился.

Она была хорошенькая, хоть и не богиня любви, какой Брокки ее мнил. Джулия пользовалась популярностью и притягивала к себе поклонников, осложняя жизнь Брокки, – все благодаря прекрасной «линии», ибо в то время девушкам полагалось иметь таковую. «Линия» Джулии не была примечательной или даже особенно оригинальной: она состояла из обкатанных фраз и обрывков модных шлягеров, но Джулия излагала их с большой живостью и с таким лицом, словно в любой момент готова была расхохотаться; поэтому ее бессодержательная речь казалась остроумной, хотя Джулия никогда не пыталась острить. Брокки, конечно, острил все время: он блистал в тех кругах, где вращались он и Джулия, и она смеялась вместе с ним и над ним, и ему казалось, что она понимает его, как никто, и ценит его слова. Казалось, она всегда в движении: прищелкивала пальцами, пританцовывала на месте, когда остальные стояли неподвижно, и я бы даже сказал, виляла бедрами; на словах это создает впечатление некоторой вульгарности, но она виляла очень грациозно. Казалось, она колышется на легком ветерке, неощутимом для всех остальных. Она была похожа на героиню музыкальной комедии, готовую в любой момент разразиться песней, – хотя этого с ней никогда не случалось.

Стратегия Брокки заключалась в том, чтобы подыгрывать ей, и я за него стыдился: он был слишком умен для всех этих виляний и прищелкиваний и у него никогда не выходило естественно. Он теперь носил очки – большие, в роговой оправе, – и, когда он подпрыгивал и гарцевал, это не вязалось с его серьезным совиным обличьем. Однако это еще не все; он постоянно подстраивал так, чтобы поймать Джулию наедине, поговорить с ней серьезно и объявить о своей любви – как можно поэтичнее. Джулии это нравилось – до определенной степени. Я никогда не присутствовал при их «серьезных» разговорах – разумеется, потому, что они должны были происходить с глазу на глаз, – но знаю, что они были приятны Джулии, в разумных пределах, поскольку внимание Брокки ей льстило. Но она постоянно уговаривала его не относиться к этому так серьезно, а он твердо намеревался быть серьезным изо всех сил. Он не терпел компромиссов в любви.

Не знаю, чем, по его мнению, все это должно было закончиться, – я ни разу не спросил. Он получал огромное удовольствие, рассказывая мне о своей любви, но я прекрасно понимал: если я попытаюсь рассмотреть ее под микроскопом, даже очень деликатно, Брокки это не понравится.

О, как он обожал говорить о Джулии! И какую скуку наводил этими разговорами! Одной из его причуд было – описывать свою любовь цитатами из литературы, которой он собирался посвятить свою жизнь; он как-то не догадывался, что это значит любить опосредованно. О прекрасной осанке Джулии – она в самом деле держала голову очень красиво – он распространялся, цитируя описание Алисон, веселой молодки из «Рассказа мельника»:

Пряма, что мачта, и гибка, что трость[26].

Это сравнение, казалось мне, предвещает недоброе, ибо Алисон была весьма коварна и обошлась с Авессаломом, своим ученым воздыхателем, так, что смеялись все, кроме него. Когда бедный ученый-простофиля, стоя в темноте под окном, умолял ее выглянуть и подарить ему поцелуй, она развлекла своего более красивого любовника, с которым только что вкушала наслаждение, – высунула в окно задницу, подставив ее Авессалому для поцелуя.

«Ошибся? Да!» – и хлоп его окошком.

Авессалом, бедняга, еще удивился, отчего у женщины борода.

Чосер, старый похабник, кое-что знал о жизни, в чем я убедился тем же вечером. Ибо, когда мы с Брокки прибыли в яхт-клуб, где должны были встретиться с Джулией, ее там не оказалось; мы околачивались в клубе, и Брокки хирел с каждой минутой. Наконец около девяти вечера мимо пристани грациозно проскользило каноэ: на веслах сидел некий лейтенант Доррингтон, а на каких-то подушках грациозно возлежала Джулия. Заметив Брокки, она помахала ему и послала воздушный поцелуй. Доррингтон ухмылялся – как мне показалось, торжествующе.

…и хлоп его окошком.

Назавтра Джулия позвонила и объяснила, что Доррингтон хотел забрать какие-то вещи с причала возле казарм, попросил ее составить ему компанию, и поездка заняла гораздо больше времени, чем рассчитывала Джулия. Вряд ли она ожидала, что ей поверят. Она просто воспользовалась негласной привилегией женщин – возможностью передумать в любой момент. Но чудо заключалось в том, что Брокки ей поверил. Он был готов на любой самообман, только бы не видеть, что Джулия – кокетка и просто хотела встряхнуть его, а также заполучить себе в рабы самого остроумного юношу в Солтертоне.

Для меня было печально, но весьма поучительно смотреть на Брокки: я глядел на него снизу вверх, но вот он строит из себя клоуна ради пустоголовой девицы. Как все друзья в подобных обстоятельствах, я преисполнился праведного гнева.

– Тебе бы следовало читать меньше стихов и больше Шоу, – сказал я. Я в то время очень увлекался Бернардом Шоу.

– Почему? – спросил он, подозревая, что сейчас ему прочитают проповедь.