Я разговорился и, вероятно, накладывал краски чуть щедрее, преувеличивая собственные чувства. Но я хотел увести Эсме от Святого Айдана и Дам, и мне это удалось.
Впрочем, я все равно не открыл ни Эсме, ни кому другому подлинную причину, по которой стал военврачом в Королевской канадской армии. Я сделал это для того, чтобы убраться подальше от матери, точнее – от судьбы, которую она мне уготовила и в которой видела исключительно благо для меня лично и для всего человечества. И конечно, для нее самой. Доктор Огг умер, и мать хотела, чтобы я стал врачом в Карауле Сиу.
Отец скончался, когда я был на третьем курсе медицинской школы, – серный колчедан стал наводить на него смертную тоску, а пневмония его доконала. После его смерти матери было одиноко; я помогал ей как мог и даже предложил переехать в Торонто, хотя, Бог свидетель, надеялся, что она не поедет. Караул Сиу слишком долго был ее домом, и перемена обстановки могла пойти во вред. Мать не понимала, почему я не хватаюсь руками и ногами за возможность учредить по-настоящему современную медицинскую практику – может быть, даже небольшую клинику – в местах, где в радиусе пятидесяти миль нет ни одного врача. Стартовый капитал нашелся бы. Наследство, оставленное отцом, оказалось гораздо больше, чем я предполагал, и мать, единственная наследница, была готова открыть и обставить клинику с размахом. Но я не хотел. Мною двигали сильные, но не до конца осознаваемые резоны. Я восхищался матерью и в своем роде любил ее, но не хотел сидеть прикованным к ее юбке. Если мое желание сбудется и я и впрямь женюсь на Нюэле, как я увезу ее в глушь? Нюэла твердо решила стать гинекологом и успешно шла к цели. Я собирался найти более интересную работу, чем в полиции и в судмедэкспертизе, но еще не решил, в каком направлении хочу двигаться. Мне было непросто объяснить это матери; притом я старался быть тактичным, в то время как она такой необходимости не испытывала.
– Если эта девушка подлинно предана медицине, она должна видеть, какой ценной будет для нее практика там, где нет врачей и где люди, особенно в резервации, вообще не получают никакой медицинской помощи.
Разумеется, Нюэла увидит; но это не значило, что она согласится. Очень легко планировать самопожертвование других людей ради благородной цели. И я не мог ожидать от матери, что она поймет: молодой врач после примерно десяти лет тяжких трудов хочет оставаться там, где есть деньги, а не только подлинная нужда во врачах. И это желание не значит, что молодой врач жадина или эгоист – во всяком случае не больше, чем население в среднем. Не каждый стремится стать святым.
Но Эсме и вообще кому угодно необязательно об этом знать, и я просто сказал, что пошел на фронт, потому что все шли.
Я понятия не имел, что меня ждет. Первые несколько недель моя жизнь складывалась намного приятнее, чем я ожидал. Как врачу мне сразу дали звание старшего лейтенанта и отправили в лагерь Борден для обучения азам военного дела.
Шесть недель я трудился, учась читать карту, маршировать в ногу и выполнять ружейные приемы без винтовки, поскольку врачам не полагалось носить винтовку и стрелять из нее; впрочем, разрешалось личное оружие для самообороны. Я научился выглядеть как военный (в пределах разумного, так как никогда не был молодцеват), отдавать честь, а также знать, кому ее отдавать и что делать, когда тебе самому отдают честь нижестоящие. Непривычный подвижный образ жизни на свежем воздухе привел меня в хорошую форму и пробудил зверский аппетит даже к той ужасной еде, которой нас кормили. Позже я выяснил, что лагерный повар держал ресторан в соседнем городе и большая часть лучших продуктов, предназначавшихся для нас, уходила туда. На войне процветает мошенничество всех сортов, в самых неожиданных местах. Бегло познакомив с военным делом, меня произвели в капитаны и отправили в воинскую часть в восточном Онтарио, еще дальше Солтертона, в незнакомые мне места.
Именно здесь я обнаружил кое-какие вещи, которых не ожидал встретить в армии. Воинская часть, куда меня отправили, была ополченской, и ее личный состав увеличился за счет военного призыва. Это значит, что большинство рядовых были необученными, бывшими рабочими или батраками, а офицеры, сержанты и старшины в мирное время служили «на полставки» и их настоящая профессия лежала очень далеко от войны и армейской жизни. Полковник, например, управлял отделением крупной сети пекарен и разбирался только в дешевом хлебе и пирожных. Адъютант строил из себя молодцеватого вояку, постоянно шутил и бодрился; в мирной жизни он владел большой страховой компанией. Майор был юристом, ничем особенно не отличившимся. Все они постоянно вели разговоры об
Я подставлял жилетку, когда кому-нибудь надо было в нее поплакать; ожидалось, что я буду давать советы и решать проблемы, которые, как я скоро выяснил, были нерешаемы.
С рядовыми дело обстояло по-другому. Армия – организация с четким классовым сознанием, и я думаю, что так и должно быть; любая попытка сделать ее демократичнее снижает эффективность. Поэтому я принимал также рядовых и старшин, если им удавалось записаться на прием, – а это оказывалось нелегко, если сержант тебя невзлюбил. Жалобы были рутинные: растяжение связок, сильная простуда, грибок на ногах, запор (очень распространенный и, принимая во внимание, чем нас кормили, неизбежный), страх подцепить что-нибудь от местной проститутки во время увольнения и – едва ли не чаще всего остального – болезни, происходящие от тоски по дому, неприкаянности, страха, что жена станет изменять, и просто страха. Страх от потерянной свободы; страх перед неведомым будущим; страх, который только ищет причину, но не имеет явной причины и вызван неврозом, так же распространенным среди призывников, как и среди офицеров.
Эти люди считали совершенно обязательным изображать неистощимую похоть. Выйти в увольнение на несколько часов, не затребовав уставную упаковку с тремя презервативами, означало признать, что боишься секса с незнакомой женщиной, не испытываешь постоянного желания или – что служило мишенью насмешек для самой грубой прослойки солдат – хранишь верность жене или подруге, оставшейся дома. Образ солдата – мощный архетип; возьмите практически любого мужчину, поместите его в армию, и он попадет под влияние архетипа грубого и похотливого солдата и начнет совершать такие поступки, что, вероятно, сам тому удивится. Позже я узнал, что этот архетип проявляется и у женщин, приходящих служить в вооруженных силах, иногда с чрезвычайно странными результатами. Архетип солдата объясняет многое из того непостижимого, что происходит во время войны, и идея грубой похотливой солдатни – лишь одна из многих, которые людей тянет воплощать.
Большую часть моего времени занимали офицеры. Они освободились от оков домашней жизни и привычной работы и получили неограниченный доступ к медицинскому обслуживанию; они твердо намеревались использовать его по максимуму.
Ко мне приходили и с настоящими болезнями, но вскоре я понял, что эти болезни в основном застарелые и неизлечимые. Жизнь, в ходе которой человек приобретает больные ноги, больную спину, хронические головные боли, склонность к частым простудам, привычный вывих колена и несварение желудка во всевозможных видах, не мешает стать офицером ополчения, но ни один разумный командир не пошлет такого в бой. Я не мог сделать для этих больных ничего такого, чего уже не делали их гражданские доктора, но я находился рядом с больными, ел вместе с ними в столовой, был частью вознаграждения, положенного им, как они сами считали, за согласие служить родине; и потому они думали, что я вылечу то, перед чем другие врачи оказались бессильны. Пациенты приходили ко мне все время, пока я сидел в закутке, выделенном мне под кабинет и для хранения медицинских карт. Для ведения записей у меня был санитар, но он оказался почти неграмотен и от природы глуп, и мне пришлось в основном все записывать самому.
Настоящая моя работа проходила с невротиками, главным среди которых был полковник. Я еще не осознал, что каждый врач до определенной степени психиатр; он подставляет слух жалобам пациентов. Я не люблю обобщений, распространяющихся на все человечество, но по опыту первых месяцев в армии понял: чем бодрее держится военный, чем мужественней его осанка и чем больше он расписывает свои сексуальные подвиги, тем больший плакса окажется на стуле пациента в кабинете полкового военврача.
Проблему полковника составляла выпивка. А так как военным она была доступнее, чем штатскому населению (к которому был обращен призыв премьер-министра Маккензи Кинга «облечься во всеоружие Божие»[49], в том числе снизить содержание спирта во всех продаваемых в стране алкогольных напитках), полковник каждый день сталкивался со своим закадычным врагом. Почему он столько пил? Оказалось, потому, что сеть пекарен, одной из которых он управлял, раздумывала, не продать ли бизнес еще более крупной американской компании, а если это случится, то какие перемены повлечет за собой? Сохранит ли он свою должность, или его заменят кем-нибудь помоложе? А если так, то куда ему бежать? Он устал от своего брака: жена, из простых, не угналась за подъемом мужа по социальной лестнице и не могла дружить и общаться на равных с женами других управляющих пекарнями. Она так и не научилась играть в бридж и никогда не знала, о чем говорить на приемах. Может быть, война решит часть его проблем? Он знал, что на фронт его никогда не отправят – он слишком стар; поэтому он убедил себя, что больше всего на свете мечтает ринуться в гущу битвы, которая представлялась ему окопной войной, подобием Первой мировой. Жизнь его была сложной смесью разочарования и беспокойства, и каждый понедельник утром я, как мог, старался вылечить его похмелье и утишить его страхи.
У адъютанта были сходные проблемы. Его страховая компания принадлежала ему самому – насколько любой бизнес принадлежит владельцу, когда тот должен постоянно быть начеку и жить по принципу «волка ноги кормят», соревнуясь с гигантами страхового дела, которые и были его подлинными хозяевами. Но он сам построил и вырастил свой бизнес – благодаря силе характера. Он сообщил мне, что, как я сам вижу, он пробивной и целеустремленный человек, которому суждены великие свершения. Компанию он оставил на своего заместителя, хорошего парня, но заурядного и не склонного к новаторству – пробивные и целеустремленные обычно таких и берут в заместители, поскольку он, скорее всего, не подсидит начальника. Если война затянется, не погубит ли номер два компанию окончательно? Потому что бизнес не может стоять на месте: он либо все время развивается, либо отстает. А дома – он сам не понимает, как это получилось, но его постоянно пилят, пилят, пилят и требуют, требуют, требуют, и у него даже не остается денег, чтобы купить страховку – ту самую, которую он настойчиво продает всем окружающим. А если у него нет страховки, за счет чего он будет жить, когда не сможет больше работать? А? Я, конечно, не мог ответить на этот вопрос. У меня не нашлось лекарства для адъютанта, и ему пришлось искать утешения в бутылке. Это было единственное известное нам средство для таких случаев.
С майором я мог отдохнуть (хотя и не чрезмерно расслабляясь) от всех этих проблем. Он не сомневался, что его будущее – в политике. Он юрист, а ведь все знают, что юридическая деятельность – лучшая подготовка к политической жизни. Он занимал хорошее положение в партии и только ждал следующих выборов, чтобы выдвинуть свою кандидатуру на пост депутата от участка, где почти наверняка должен победить. И тут началась эта чертова война. Вполне вероятно, что выборы случатся скоро – а где в это время будет он? Он не может одновременно заседать в парламенте и служить в армии и не видит возможности освободиться от службы – разве что я его комиссую по болезни. Можно ли как-нибудь этого добиться – сделать его негодным к строевой службе, но притом не слишком сильно покалечить, чтобы он все еще мог быть членом парламента? Предположим, чисто гипотетически, что во время учебных стрельб ему прострелят ногу. Достаточно ли этого? Но конечно, все обделать нужным образом непросто: тот, кто встрял между ружьем и мишенью на учебных стрельбах, выглядит как жалкий неудачник, а за такого никто голосовать не будет. А может, все-таки есть способ быть одновременно офицером ополчения в родном городе и действующим членом парламента? А тем временем у него случались периодические головные боли такой силы, что я ничего подобного не встречал в своей практике, и он беспокоился. Может, у меня есть какой-нибудь способ взглянуть на его мозг, но без кучи рентгеновских снимков и прочих штук, привлекающих нежелательное внимание? Боже! Что, если это опухоль мозга?! Единственным спасением от беспокойства служил алкоголь в больших дозах. Я ничем не мог помочь майору.
В части были и другие офицеры, абсолютно вменяемые и в разумных пределах довольные своим занятием, но этих троих, стоящих на самом верху, я был вынужден постоянно утешать. Не так страшен черт, как его малюют, и так далее. В итоге у меня сложилось весьма непохвальное убеждение, что алкоголизм – это не всегда плохо.
Весь военный опыт, который я приобрел после этого, был обширным, но неинтересным. Меня перекидывали по всей Европе из одного места в другое, но чаще ли это случалось со мной, чем с другими военными врачами, я не знал и не стремился выяснить. Куда бы я ни попадал, я занимался всюду одним и тем же, порой – в шаге от опасности, порой – прямо под огнем, иногда – непосредственно за линией фронта. Я работал в разных госпиталях, от хорошо оборудованных и неразрушенных до импровизированных полевых, где многое приходилось изобретать на ходу. Иногда я был вынужден и оперировать – когда требовались все, кто умел держать скальпель. Бывало, я проводил десять-двенадцать часов на ногах, со скальпелем в руке, принимая вынужденные решения в ситуациях, требующих оборудования, которого у меня просто не было. Я был посредственным хирургом и не очень любил это занятие.
ebooksa