Чародей

Последствия «Фауста» для меня были таковы: меня вызвали к декану медицинской школы. Он держался по-отечески: оказалось, что от меня многого ожидают, что я подаю большие надежды, а нынешний, четвертый курс – решающий в судьбе студента. Если я буду терять слишком много времени… О, на весьма достойную цель, и лично он рад видеть студента, чьи интересы простираются за пределы профессии, – но он советует забыть о «Гильдии актеров», пока я не закончу учебу и не поставлю свою профессиональную карьеру на твердые рельсы. Хотя даже тогда, сказал декан, в том, что касается появления на публике, никакая осторожность не будет чрезмерной. В театре есть некое легкомыслие, почти двуличие. Он, декан, уверен, что я понимаю его точку зрения, а также то, что он искренне беспокоится о моем будущем.

Я понял, что это приказ, хоть и изрядно подслащенный. Назад в борозду. Закончи с отличием и с дипломом первого класса, если получится.

С Нюэлой обошлись не так деликатно. Женщины в медицинской профессии все еще были редки, и Нюэлу предупредили в письменном виде, что, если основная сфера ее интересов – театр, ей лучше перевестись в другое место, более подходящее для подобной карьеры.

Мы с ней обменялись впечатлениями, обругали старших и вышестоящих и подчинились приказу.

12

Мы стали любовниками в полном смысле этого слова. Точнее, настолько полном, насколько позволяло то обстоятельство, что она жила в общежитии для женщин, а я – в пансионе. Но любовь всегда найдет путь: когда мы могли себе позволить, то есть не чаще чем раз в три-четыре недели, мы снимали номер в гостинице «Форд» на вторую половину дня субботы, и он становился для нас Обителью Нег[48]. Потом мы шли вкушать вечернюю трапезу, обычно в ресторан Чайлда, где кормили хорошо и дешево. По особо торжественным случаям мы отправлялись в ресторан мисс Милличамп на Блур-стрит; у мисс Милличамп было доброе сердце, и, мне кажется, студентам она накладывала порции гораздо больше обычных.

Я узнал, что отец Нюэлы – юрист в графстве Корк. Семья, похоже, была обеспеченная. Нюэла хотела учиться на врача, и родители, как ни трепетали их католические души, позволили ей – и даже позволили отправиться в Северную Америку вместо Дублина или Англии: Нюэла убедила отца с матерью, что Северная Америка сильно опередила их родину в плане медицины или, по крайней мере, обучения медиков. Но родители выдвинули одно условие: они позволили дочери учиться в Канаде, но ни в коем случае не в Соединенных Штатах, где девушке гораздо легче забыть свое монастырское воспитание. Ученая дочь! Конноры наполовину испуганы и наполовину в восторге. Впрочем, созналась мне Нюэла, католическую веру ее родителей сильно подточило образование и обеспеченная жизнь; они хотели, чтобы дочь оставалась католичкой – в заботе о ее добродетели, – но сами не были такими уж верными чадами католической церкви.

Я водил ее с собой на службы к Святому Айдану, и она объявила, что они очаровательны и намного превосходят упрощенные обряды католической веры. Она не смеялась, но в глазах у нее что-то прыгало – только не пресловутая ирландская искорка, опошленная Голливудом. Неужели отец Хоббс и правда верит, что хлеб и вино причастия становятся телом и кровью Христа? В Ирландии многие относятся к этому скептически, хотя, конечно, молчат при священнике и при простых людях, получающих от веры огромное утешение. Как очаровательно, что это убеждение до сих пор сохранилось в Канаде, и притом в церкви, которая не… ну, не совсем истинная. О, она, Нюэла, прекрасно понимает, почему многие не хотят быть католиками, – это значит скушать догмат о непогрешимости папы, а он может стать поперек горла, хотя Пий XI – очаровательный старичок, просто душка. Знаю ли я, что от рождения его звали Ахилл Ратти и что после его избрания папой семейство Ратти внезапно разбогатело? Птицефермы и все такое? Разумеется, это святое чудо, что Господь так щедро распространил Свое благословение на родственников Своего наместника на земле. Сухая насмешка.

Мне кажется, наша любовь только выиграла оттого, что нам приходилось учиться изо всех сил. Посвящать любви двадцать четыре часа в сутки – это может быть идиллией в течение одного лета, но сладостное взаимное чувство, растянутое во времени, – гораздо бо́льшая роскошь. И конечно, каждое лето Нюэла уезжала в Ирландию, к родителям, поскольку очень любила их и собиралась вернуться на родину после получения диплома врача и провести там остаток жизни. Об этом мы с ней не говорили. Время покажет. Пока ее не было, я тосковал по ней, писал ей письма и любил ее еще больше – ибо воздержание обостряет аппетит.

Так Торонто стал для нас местом, освященным нашей любовью. Но, навещая Дуайера, я узнал про оборотную сторону Города церквей. Роль Мефистофеля сильно повлияла на Дарси: он всегда любил изображать дьявола, а теперь отточил это искусство до такой степени, что порой становился однообразен.

Грех был его любимой темой. Что такое грех? Как можно опознать его в мире, где представления о нем столь различны? Дарси разрабатывал вопрос с богословской точки зрения: грех – намеренное неповиновение известной нам Божьей воле. Да, но как узнать, в чем заключается Божья воля?

У Джока был свой ответ на этот вопрос. Он объявил себя последним манихейцем. Он верил, что мир – площадка сражения между добром и злом и что зло – ощутимая реальность, а не просто мозговая абстракция. Дьявол был достойным противником Бога. Дарси и Джок часто спорили об этом, иногда интересно, а иногда скучно. Именно Джок, самопровозглашенный дегустатор грехов, потребовал демонстрации на опыте, и в поисках вещественных доказательств они с Дарси ночь за ночью прочесывали улицы в поисках греха.

Чаще всего они паслись на Джарвис-стрит: когда-то здесь жили респектабельные люди, но теперь дежурило множество проституток. Почему, думал я каждый раз, отправляясь в экспедицию в компании двух исследователей, почему, говоря о грехе, первым делом вспоминают о сексе и почему он, кажется, обитает в темноте? На основе своих фрейдистских убеждений я мог бы много чего сказать, но помалкивал, желая увидеть, что обнаружат эти безумцы в ходе ночной охоты.

Иногда Джок заводил разговор с проституткой и расспрашивал о ее ремесле. Она принимала его за клиента и отвечала старательно, как могла, пока не обнаруживала, что он хочет только разговаривать; тогда она могла наброситься на нас, и нам приходилось спасаться бегством. Она кричала, что ее «дружок» с нами разберется. Сукины дети! Заставляют девушку терять время! Суют нос не в свое дело!

Джок время от времени предлагал заплатить за информацию, но, поскольку жил на скудное жалованье школьного учителя, предпочитал платить натурой. Натурой в его случае были кульки карамелек, которые он с трогательной невинностью предлагал выбранной информантке.

– Возьмите карамельку, дорогая, – говорил он, подойдя к какой-нибудь толстухе, слишком ленивой, чтобы работать на кухне, и слишком тупой, чтобы устроиться куда-нибудь в контору. – Поговорите со мной. Я хочу задать вам несколько вопросов.

Конечно, скоро о нем знали все. Когда он приближался к очередной девице, она кричала: «Только не за конфеты!» – и убегала. Время от времени девицы поднимали ор: «Карамельщик идет!» – и разражались смехом, в котором, по словам Дарси, отчетливо звучал зловещий оттенок. Иногда в нашу сторону направлялись мужчины, несомненно сутенеры, и приходилось спешно отступать.

Сам Дарси не подходил к проституткам. Его неприязнь к женской сексуальности никогда не проявлялась в общении с женщинами-друзьями, но становилась почти осязаемой при столкновении с уличными феями, которые могли показаться привлекательными только с голодухи. Пока Джок пытался выудить у женщин исповеди в обмен на конфеты, мы с Дарси стояли поодаль; на нас были темные плащи, и неудивительно, что проститутки принимали нас за полицейских осведомителей, а может, и просто за полицейских – с какого-то другого участка, с которым они не успели «договориться» деньгами или натурой.

Дарси оказался не таким простаком, каким я его считал. Простаком на самом деле был я, когда предполагал, что он ничему не научился на своей работе, кроме тонкостей валютного обмена. Он разбирался в займах, ценах на недвижимость, ипотеках. Его банк выдал несколько ипотечных кредитов, имеющих прямое отношение к поискам греха.

– Что происходит в этих домах? Официально мы не знаем. Но банк, получающий информацию только из официальных источников, долго не продержится. Сама скорость, с которой выплачиваются эти кредиты, подозрительна. Люди, платящие взносы по ипотеке с такой готовностью и часто до срока, – это либо кристально честные, каких мало, да они, как правило, и не берут займов, либо те, кто не хочет лишнего внимания и лишних вопросов… По крайней мере один ипотечный кредит наш банк выдал дому, который предлагает заинтересованным клиентам детей, причем совсем маленьких. Есть люди – немного, но есть, – готовые сдать своих детей напрокат в такой дом, а потом забрать, не сказав ни слова. Конечно, если ребенка покалечат, это чревато неприятностями для всех участников, но об этом заботятся. Знаешь ли ты, Пайк, что за такими заведениями приглядывает особый врач? Он сам употребляет наркотики в больших дозах и потому лишен права лечить обычных больных, но штопает и латает в нескольких публичных домах, где наши достопочтенные граждане могут слегка увлечься. Неприятное занятие, но позволяет врачу оплачивать свою аддикцию. Искалеченный ребенок обходится дорого… Есть еще по крайней мере два дома – я говорю только о тех, что известны моему банку, – где предлагаются грубые забавы любителям этого дела. Хочешь, голые девицы привяжут тебя к кровати и выпорют? Пожалуйста, только плати. Хочешь сам выпороть обнаженную девицу? Это будет дорого, но возможно. Хочешь просто грязных разговорчиков, потому что твоя жена – столп респектабельности и даже слово «задница» не позволяет тебе произносить? Пожалуйста, найдется и по этому делу специалистка; она не слишком изобретательна, но и большинство ее клиентов – тоже. У нее ты получишь пятнадцать минут грязи за тридцать долларов; при этом она сидит за ширмой, поскольку ее вид охладил бы похоть и у гориллы. Вообще эта женщина могла бы стать великой гетерой, будь у нее нужные задатки, но я не сомневаюсь, что их нет. Но раз она владеет языком сексуальных намеков, то могла бы брать по сотне долларов за полчаса с истинных словесных сладострастников. Сколько из этих женщин знают хоть что-нибудь о словесном распутстве, например о языке Теофиля Готье? Какая карьера открылась бы ей! И не пришлось бы шлепать мясом о мясо в кровати.