Я пошла к дому. И я думала: что я могу сделать? Наверное, можно было бы отвезти голубя к ветеринару. Может, кто-то бы так и сделал. Взял бы голыми руками этого сломанного, смятого голубя, а потом убедил бы таксиста отвезти их бесплатно – ну да, их, меня и голубя… А потом что? У меня и денег-то почти нет. А в ветеринарке наверняка нужно платить. Кто будет лечить бесплатно голубя? Кому это нужно?
Можно было поступить иначе.
Я сидела на скамейке у дома и думала: убивала ли я прежде? Убивала ли я прежде теплокровное существо?
И я поняла, что никогда никого не убивала. Никогда не знала, каково это. Я тогда вспомнила, как голубь целеустремленно ковылял на своих костылях к дороге. Хотел умереть? А кто-то другой на его месте… Кто не хотел бы?
Может быть, если бы голубь умел говорить и думать, он бы сказал, что любая жизнь – даже такая, переломанная, грязная, страшная, это лучше, чем ничего. Может быть, он бы не хотел ничего, кроме времени. Может быть, ветеринарка дала бы ему это время.
Все это на самом деле было не важно – я же знала, что не поймаю голубя. Не отвезу его в ветеринарку. И он не останется жив, потому что его голова свернута набок, а тело сплющено, и, должно быть, все внутри сплющено тоже…
Голубь смотрел на меня. Я все еще чувствовала его взгляд – из-за скамейки, из-под кустов, из темноты. Даже откуда-то изнутри на меня смотрел этот голубь, и в его взгляде была мольба.
Он смотрит на меня даже сейчас.
И вот тогда я подумала, что могу его убить. Это не должно было оказаться очень уж сложно. Я читала, что птичьи кости очень хрупкие. Это логично, потому что им нужны тонкие косточки, очень тонкие, иначе они не смогут подняться в небо… Но этот голубь в любом случае не смог бы подняться в небо… Больше никогда, никогда.
Я сидела и думала о том, как свернуть голубю шею. В книгах и фильмах с птицами делают именно это – но как? Двумя руками, как будто делая „крапивку“? Или, может быть, нужно дернуть голову в одну сторону, а тело – в другую, как будто отрывая голову?.. Я представила, как голубь хрустит, как больной сустав. Я надеялась, что мимо пройдет мама: может, она позже вернется с работы и спросит меня, почему я сижу у скамейки, и скажет – пойдем домой, и я подумала, что тогда мне не придется ничего ничего ничего…
Голуби переносят заразу – это все знают. И я подумала, что если я заболею? Есть способы убить голубя, не прикасаясь к нему руками. Я решила ударить по нему тяжелым предметом – прямо по голове, изо всех сил, чтобы он больше ничего не чувствовал. Он даже не поймет, что его ударили, просто его мир погрузится в темноту, а все, что он сейчас чувствует, разом уйдет – как будто схлынет с берега волна. Как будто погаснут последние лампочки в театре.
Голуби не бывают в театре. Разве только это театр под открытым небом. Но и тогда метафора голубиной смерти должна бы быть иной. Я так никак и не могу придумать, на что это могло бы быть похоже.
Что вообще чувствует голубь? Я понятия не имею. Но сегодня я поняла одно наверняка: он чувствует боль. Это то, что объединяет всех на этом свете, – мы все ее чувствуем. Очень хорошо, во всех подробностях.
Боль и страх – общая энергия для всех, кто движется в этом мире.
Честно говоря, я надеялась, что голубь дополз до дороги и его размазало по асфальту. Или его растоптали – пока сидела, я слышала крики большой компании. Компания наверняка не заметила бы голубя. Запросто могла бы наступить на него – и этого бы он уже точно не вынес.
Но в душе я знала – ничего не случилось. Голубь шарахнулся от шумной компании, шмыгнул в тень – и сейчас сидит там, прижавшись к стене дома, и мелко дрожит.
Я вспомнила, что площадку перед подъездом перекопали еще вчера и у бывшей клумбы лежит неубранной целая куча черных кусков асфальта.
Я подняла кусок асфальта – грязный, руки тут же почернели.
Я шла быстро и от всей души надеялась, что там никого никого никого уже нет…
Голубь был на месте. Он сидел на газоне, подвернув оба крыла. Его тусклый оранжевый глаз был устремлен куда-то в ночное небо. Он тяжело дышал через приоткрытый клюв. Из-за того, что голова голубя была свернута набок и он прижимался к траве, казалось, что он прислушивается к звукам, доносящимся откуда-то из-под земли. Может, так оно и было.