Она знала, что эти мечты тщетны. Даже если бы ей удалось сразу поступить в МГУ, ей бы не полагалось общежитие. Его выделяли жителям других городов, а не москвичам, даже живущим очень далеко от университета.
Иногда она думала, что так и не смогла полюбить свой институт не потому, что он был особенно плох. Вспоминая учебу, она понимала, что за несколько лет ей встретились и преподаватели, любившие свой предмет, и люди, с которыми можно было подружиться. Не все лекции были скучны, а семинары – унылы.
Возможная правда заключалась в том, что она так и не полюбила свой институт потому, что никогда не переставала сравнивать его с МГУ – не реальным МГУ, а гораздо более непобедимым, – тем, что существовал только в ее фантазиях. Этот воображаемый университет был средоточием всех самых прекрасных мечтаний юности. Он пах блинчиками, чернилами и духами – и у пропахшего пылью реального института не было против него ни единого шанса.
После появления Ани она просто смирилась с тем, что получила. Когда Марина поняла, что не сможет положиться на Максима и что МГУ придется оставить, она решила: ничего. Это может быть чем-то, что стоит просто переждать, чтобы потом, за пределами кокона, наконец началась настоящая жизнь.
Она училась без радости и желания, а дома ее ждали Аня и мать.
Так вот, тот день. Они сидели на кухне, за столом, – или нет, это она сидела за столом. Аня сидела на кухонной столешнице, опершись одной ногой в полосатом носке в подоконник. Именно так, как сидела она сама с сигаретой в руках теперь, когда Ани не было дома. Это оказалось удобным – но тогда ее бесило, жутко бесило, когда Аня так садилась. Но в тот день она терпела – потому что это был первый день летних каникул, и скоро они должны были отправиться на море вдвоем. Они ездили на море каждый год, на один и тот же курорт, в один и тот же отель, – с тех пор как Ане исполнилось семь и они перестали на время отпуска выезжать на мамину дачу, неухоженную, диковатую. Рядом с дачей, в паре километров от поселка, построили завод, и широкое загородное небо, несмотря на все протесты местных и дачников, затягивало теперь серым и черным по понедельникам и четвергам.
На море не было места черному, серому. Белые платья, золотисто-соломенные широкополые шляпы, алые цветы в волосах, бирюзовые восхищенные взгляды. «Это правда ваша дочка? Шутите? Я думал, вы сестры. Есть планы на вечер?»
Отдых бывал очень приятным, если Аня соглашалась играть свою роль. Марина так и подумала – «свою роль», и на мгновение замерла, пытаясь понять, что именно имела в виду. Как бы сама Аня охарактеризовала эту роль, спроси ее кто-то? Роль довольной жизнью дочки? «Мама, я лягу спать пораньше, ты иди». Роль дочки-подружки, дочки-аксессуара? «Какая у тебя красивая мама. Держу пари, ты ее обожаешь». Она улыбалась, скучающе чертила пальцем по песку и потягивала Маринин алкогольный мохито сразу из двух разноцветных трубочек. В памяти эта картина была очень набоковской, бледной, нарисованной как будто поверх размазанной по бумаге капли воды… Но на самом деле томность и лень, кажется, дорисовало ее воображение. Марина никогда не боялась, что кто-то из курортных знакомых окажется гумбертообразным. Почему? Разве не этого она должна была бояться в первую очередь, как любая нормальная мать? Возможно. В любом случае – теперь можно было это признать – ей всегда казалось, что дочкины медвежья угловатость и черноглазый мрачный взгляд должны были отпугнуть любого. И – если копнуть глубже – не думала ли она о том, что сама выглядела лучше на фоне этой неуклюжести? Так глубоко заглянуть она была не готова даже теперь.
И, по какой бы причине Аня ни соглашалась играть в отпуске свою роль, в последние пару лет этому пришел конец. Она больше не улыбалась продавцам мороженого, не брала Марину под руку во время прогулок по набережной вечером в кофтах с длинными рукавами поверх белых платьев, не хихикала заговорщически, путая коктейли. Теперь на отдыхе она вела себя ровно так же, как везде. Курортной Ани больше не было, теперь существовала только одна, однородная, демисезонная Аня, которая сидела на кухонном столе, опершись ногой о подоконник, и утыкалась взглядом куда-то Марине в брови.
– Но они хотя бы сделали что-нибудь? Или просто чесали языками в актовом зале?
Аня пожала плечами:
– Показали нам фильм часа на полтора. Два урока. Хорошо, что перемена была – можно было сходить в туалет проблеваться.
– Аня!
– Что? Я говорю как есть.
– И что там было?
– Где? В туалете?
– В фильме, Аня. В филь-ме. – Она начала выходить из себя уже тогда, но старалась держать себя в руках.
Аня закатила глаза и качнулась, пошатнув ногой только что вымытую Мариной кастрюлю.
– Ах, в фильме… Ну на самом деле было занимательно. Трупы, кровища, грязные шприцы…
– Кастрюля, Аня.