Нечто из Рютте

– А кожа у него железная, а холопы его дерзки да проворны. Все выглядывают, все вынюхивают.

– Бабье оружие – это ты про яд говорила, которым ты меня отравить хотела?

– Не ведано мне ничего про яды, – снова оскалилась ведьма.

– Сынок твой яд у тебя купил. Сказал, что для управляющего, а сам этим ядом меня хотел травить.

– Ущербный он у меня. Сам не знает, что лепечет. А ты его слушаешь. Нет у меня никаких ядов, зря ты, ворон, меня тревожишь.

– Сержант, в мешок ее. – Волков махнул рукой, поняв, что говорить с ней не о чем.

Сержант взял было мешок у Сыча, но в этот момент ведьма так зашипела на него, словно кошка, так зафыркала, что огромный воин отшатнулся. Глаз с бельмом налился кровью, а здоровый глаз расширился и светился, будто у животного, в полутьме хижины. Сыч и Ёган, как и сержант, замерли, словно истуканы.

– Да чтоб вас! – рыкнул солдат, вырвал у сержанта мешок и хотел надеть его на старуху, но та завыла, а потом снова зашипела по-кошачьи, подняла тощие старушечьи руки, подошла к Волкову сама и, обдавая его гнилым дыханием, зашепелявила:

– Не смей, коршун. Когти свои прочь от меня, глаза свои прочь от меня и сам ползи от меня как от смерти своей.

И в это мгновение солдат почувствовал, как больную левую ногу заломило. Да так, как будто рана открылась. И судорога пошла от нее в левую руку, и заныло плечо забытой болью, и грудь заломило, как прежде, а во рту появился железистый привкус крови.

– Прочь глаза от меня, – продолжала выть ведьма, – все прочь отсюда! А не пойдете – кровью мочиться будете! А ты коли тронешь меня, глаза твои сгниют, и сам сдохнешь в гнили да в коросте. Смерти просить будешь, прочь лети, прочь лети, коршун-ворон!

У солдата перехватило дыхание, вздохнуть не мог. Видел он краем глаза, как Сыч задом вывалился из хижины и Ёган пятится к двери вслед за ним, а сержант замер безмолвным истуканом. Стоит, не дышит, на старуху глаза выпучив.

Волков знал, что с ними. Сталкивался с этим не раз. Доводилось видеть, как липкая лапа страха берет человека за горло, сначала неспешно, как бы пробуя, а потом твердо и накрепко, так что звон стоит в ушах. И сжимает сердце, да так, что перехватывает дыхание и слышно, как сердце бьется, гулко и часто. А потом – белая пелена перед глазами, суматоха, перекошенные лица. Звуки как из подвала, не разобрать ничего. И все! Все! И мечется человек, словно сумасшедший, и суровые мужи визжат как дети, и, бросая оружие, бежит человек, вместо того чтобы стоять, и гибнет, вместо того чтобы побеждать. Это все страх. Знала старая тварь, как раскачать людей, как страх в них вызвать. Страх, который в человеке пробудит ужас, а ужас тот убьет сознание.

И победила бы их ведьма, да вот только солдат такое уже видел. Видал он в своей жизни и страх, и панику и знал, что они с людьми делают. Вспомнил он, как один раз в крепкой баталии вот так же поселился страх. И первый ряд стал притормаживать – сомневаясь. А второй уже остановился – оглядываться. И третий стал разворачиваться – бояться. А четвертый ряд людей так и вовсе побежал, обгоняя пятый, и бросали они свои длинные пики, не понимая, что это то единственное, что может спасти их от конных волн, которые катятся за ними. И бежали они не от того, что их били, а только из-за страха. И погибали под палашами кавалерии только потому, что испугались. Дрогнули – побежали – умерли. Волков знал: страх убивает лучше палашей и копий. Он сам был среди тех, кто бежал.

Все это солдат пережил, все это видел. Но теперь дело было еще хуже. Было еще что-то, что в простом страхе не водилось. Ногу ему вывернуло судорогой, скособочило его, да так, что не пошевелиться, левая рука висела плетью, словно чужая, в груди ломило, каждый вдох с надрывом, противно хлюпало что-то в груди и привкус крови во рту. А ведьма тем временем присела и, не отрывая от него своего страшного глаза, тянет с земли что-то, чего он разглядеть не может. Подняла, и сделала шаг к нему, и что-то выла, выла не переставая. Или смеялась так.

– Не страшно мне, – прошипел Волков тяжело, воздуха не хватало ему, – не испугаешь ты меня, черта с два!

И как подошла она и замахнулась на него наотмашь, тяжелой солдатской рукой отвесил он ведьме оплеуху. Такую, что улетел старая тварь в угол. Закудахтала там жалостно и заткнулась, всхлипывала, лежала, скреблась, сучила ногами по земляному полу, пытаясь то ли уползти, то ли встать.

И судорога сразу отпустила, и боль в груди ушла. Солдат задышал спокойно и глубоко. Выпрямился, расправил плечи. А старуха тоже пришла в себя и, не вставая, поползла к выходу.

– Куда, куда ты? – Он поймал ее за ногу, подтянул к себе. – А ну в мешок лезь, тварина.

Левая рука тоже ожила, наступив старухе на спину, он стал прятать ее в мешок. Закутав ведьму, солдат подошел к сержанту, который все еще стоял, не шевелясь и уставившись в одну точку. Ёган скорчился в углу и бубнил молитвы, осеняя себя то и дело святым знамением.