Нэн чувствовала, что не в силах вынести эту муку. Все теперь стало пугающе ясно. Люди всегда находили странным, что она и Ди совсем не похожи друг на друга. Вот почему это так!
— Я ненавижу тебя, Дови Джонсон, за то, что ты мне это сказала!
Дови спокойно пожала пухлыми плечами.
— Я же не говорила, что тебе это будет приятно, правда? Да я и не хотела ничего рассказывать. Ты
Нэн, бледная и пошатывающаяся, поднялась на ноги.
— Домой… сказать маме, — страдальчески пробормотала она.
— Не смей! Ты клялась, что не скажешь! — выкрикнула Дови.
Нэн растерянно уставилась на нее. Это была правда. Она обещала, что ничего не скажет. А мама всегда говорила, что нельзя нарушать обещания.
— Я, пожалуй, сама пойду домой, — сказала Дови; ей не совсем нравился вид Нэн.
Она схватила зонтик и убежала, ее толстые голые икры быстро мелькали вдоль пристани. Позади она оставила несчастного ребенка, сидящего среди руин своего маленького мира. Дови это мало волновало… Доверчивая — слишком слабо сказано! И одурачить-то ее было не очень интересно. Конечно, она все расскажет матери, как только вернется домой, и узнает, что ее обманули.
«Хорошо, что я в воскресенье уезжаю домой», — думала Дови.
Нэн долго сидела на пристани — ей показалось, что прошли часы, — сидела, ничего не видя перед собой, сокрушенная, полная отчаяния. Она не была маминой дочкой! Она была дочкой Шестипалого Джимми… Шестипалого Джимми, которого она всегда втайне боялась, просто потому, что у него шесть пальцев. Она не имела права жить в Инглсайде, быть любимой папой и мамой. «О!» Нэн жалостно застонала. Мама и папа не будут больше любить ее, если узнают правду. Вся их любовь обратится на Касси Томас.
Нэн приложила руку ко лбу.
— У меня от этого голова кружится, — сказала она.
31
— Почему ты ничего не ешь, лапочка? — спросила Сюзан за ужином.
— Не была ли ты сегодня слишком долго на солнце, дорогая? — спросила мама встревоженно. — У тебя болит голова?
— Да-а, — сказала Нэн. Но у нее болела не голова. Неужели она солгала маме? А если так, то сколько еще раз ей придется лгать? Ведь она знала, что никогда больше не сможет есть, никогда, пока ее мучает то, что ей известно. И она знала, что никогда не сможет рассказать об этом маме. Не столько из-за обещания — разве не сказала Сюзан однажды, что плохое обещание лучше нарушить, чем выполнить? — но потому, что этим она причинила бы маме боль. Почему-то Нэн знала, что маме, вне всяких сомнений, было бы ужасно больно. И папе тоже.
Однако была еще Касси Томас. Она ни за что не станет называть ее «Нэн Блайт». То ужасное чувство, которое испытывала Нэн, когда думала о Касси Томас как о настоящей Нэн Блайт, невозможно описать. Ей казалось, что эта мысль совершенно стирала
Но мысль о Касси продолжала преследовать ее. Неделю Нэн не могла отогнать от себя призрак рыжей девочки с серо-зелеными глазами. Это была ужасная неделя, когда Аня и Сюзан очень волновались за ребенка, который не хотел ни есть, ни играть и «лишь хандрил по углам», если употребить выражение Сюзан. Неужели она так грустна потому, что Дови Джонсон уехала домой? Нэн сказала, что дело не в этом. И вообще ни в чем. Она просто устала. Папа осмотрел ее и прописал какое-то лекарство, которое Нэн послушно приняла. Оно было не такое противное, как касторка, но даже касторка ничего не значила бы теперь. Ничто не значило, кроме Касси Томас и ужасного вопроса, который всплыл в ее смятенном уме и завладел всем ее существом.