Смерть пахнет сандалом

– Расходитесь, почтенные земляки, возвращайтесь по домам…

Народ безмолвствовал.

И тут давший горлу передышку Сунь Бин запел. Его рот шепелявил, грудь вздымалась, как старые кузнечные мехи. С места, где он лежал, можно было полностью обозревать окружающую обстановку. Оказавшись в таких обстоятельствах, хватило бы дыхания, как тут упустить возможность запеть. То был дар, данный Сунь Бину от природы. Даже можно сказать, он ждал такой возможности. Я внезапно понял, что народ сгрудился у помоста совсем не за тем, чтобы похитить Сунь Бина, а чтобы услышать его пение. Простолюдины тянули вверх головы, невольно разевали рты, как заядлые театралы, пришедшие насладиться зрелищем.

– Пятнадцатый день восьмого месяца… Светит луна… На высокий помост задувают ветра…

Сунь Бин раскрыл рот, и из него полилась печальная мелодия маоцян. От долгой ругани и воплей горло у него подсело, но от этого и от растерзанного тела пение выходило торжественно-печальным и унылым, потрясая душу и трогая сердце. Я невольно признал, что выросший в одной из захолустных деревушек небольшого уезда Сунь Бин – талант, герой, человек не хуже тех, что вошли в жизнеописания, оставленные после себя Великим историком Сыма Цянем[147], его имя останется в веках, на устах потомков, в текстах маоцян. По имеющимся у меня сведениям, после поимки Сунь Бина в северо-восточном крае даже появилась временная труппа маоцян. Туда во время смуты вошли те, кто выступал на похоронах и поминаниях погибших. Всякий раз при их выступлениях все начиналось с плача, плачем и заканчивалось, но в текстах арий уже присутствовали слова о борьбе Сунь Бина против немцев.

– Тело мое разодрано казнью… Смотрю на родные места, кругом идет голова…

Люди внизу помоста стали всхлипывать, задыхаясь от плача, но среди всхлипов кое-где раздавалось скорбное мяуканье. Даже в этих печальных обстоятельствах люди не забывали подпевать поющему.

– Вижу, мой край родной охвачен огнем… Жена моя, дети мои, мы все не умрем…

Народ под помостом в тот миг вдруг словно ощутил свой долг поддержать поющего. Все, не сговариваясь, разразились мяуканьем на все лады. На фоне этого песнопения вдруг разнесся горестный и скорбный крик, похожий на крутящийся под небом белый дымок:

– О отец… мой родной…

Чувственный пыл этого крика слился с великой скорбью маоцян, с хриплым пением Сунь Бина на помосте, с мяуканьем толпы под ним и придал сцене еще больший накал. Я ощутил острую боль в сердце, словно меня ударили кулаком в грудь. Любимая пришла. Возлюбленная моя, родная дочь Сунь Бина, Сунь Мэйнян. Хоть в последние дни я страшно перепугался и трепетал, как сухой желтый листок на дереве под ветром, но ни на миг не забывал я об этой женщине, и совсем не потому, что она уже носила под сердцем моего ребенка. Я увидел, как Мэйнян продвигалась через толпу, как угорь через стайку черных рыб. Толпа расступалась перед ней, очищая дорогу к помосту. С распущенными волосами, в неопрятном платье, с грязным лицом она походила на вернувшуюся к жизни покойницу, в ней не было ничего от прежней ясности и прелести. Но это несомненно была Мэйнян. Кто, как не она, был готов рвануть к помосту? Я обдумывал, пустить ее на помост или нет.

– Я, я, я сподвиг снизойти к нам небесных воинов и генералов…

Пение Сунь Бина прервали жестокие приступы кашля, в перерывах между которыми из его груди вырывался петушиный хрип. Солнце уже закатилось. На фоне темно-красного зарева у линии горизонта освежающее сияние полной луны разливалось по большому вспухшему лицу смертника бронзовым блеском. Большая голова Сунь Бина неловко качалась, постукивая по толстому сосновому столбу. Изо рта смертника вдруг хлынула черная кровь. По помосту разнесся омерзительный запах. Голова бессильно упала на грудь.

Меня охватила паника, нехорошее чувство черной тучей накрыло сердце. Неужели он вот так взял и умер? Как будет рвать и метать его превосходительство Юань! В какую ярость придет Клодт! Лопнет, как мыльный пузырь, вознаграждение Чжао Цзя с сыном, мое повышение тоже окажется лишь радужной мечтой. Я вздохнул и снова задумался. Помер – ну и ладно, помер – вот и прекрасно, помер – вот и нарушил все планы Клодта, вся его торжественная церемония открытия железнодорожного движения теперь сорвется. Ох, и посчастливилось тебе помереть, Сунь Бин! Светлой смертью ты умер! Ты сохранил твердость духа героя, подал народу пример. Останься ты в живых еще четыре дня, испытал бы ты мучения, какие и представить невозможно. А ты, Цянь Дин, остался в этом гибнущем государстве, когда императорский двор скитается бездомным, остался ты в пору бедствий, когда проливаются реки крови. И у тебя еще находится наглость думать о повышении. Насколько это низменно, насколько глупо! Правильно, Сунь Бин, что ты так умер, совсем не нужно было жить дальше, давно бы уже вознесся ты на небеса и зажил бы ты там на широкую ногу…

Из-под навеса появились Чжао Цзя и Сяоцзя. Чжао Цзя шел впереди с бумажным фонарем, Сяоцзя шел позади с черной чашей в руках. Размеренными маленькими шагами они ступили на доску, ведущую на помост, и прошли рядом со стоявшей на ней Мэйнян.

– Отец, что с тобой сделали… – всхлипнула Сунь Мэйнян и бегом, топая по доске, кинулась за ними. Я шагнул в сторону, и они миновали меня. Стражники на помосте бросили на меня взгляды. Я ответил им невидящим взором. Все мои помыслы были сосредоточены на Чжао Цзя, Сяоцзя и Мэйнян. Все они – родственники. Пришли на помост к претерпевающему жестокую казнь Сунь Бину, и в этом ничего особого не было. Будь здесь его превосходительство Юань, он, наверно, тоже не стал бы мешать им.

Золотистый свет высоко поднятого фонаря Чжао Цзя осветил спутанные волосы на голове Сунь Бина. Свободной левой рукой Чжао Цзя поднял голову Сунь Бина за подбородок. Я увидел лицо смертника. Я посчитал, что тот уже умер, но он все еще был жив. Грудь его все еще яростно вздымалась и опускалась, из носа и рта вырывалось тяжелое дыхание, похоже, жизненная сила в нем была еще сильна, от этого я ощутил не только разочарование, но и удовлетворение. Внутри появилось смутное чувство, что Сунь Бин вовсе не арестант, которого подвергают мучительной казни, а смертельно больной, хотя у меня уже не оставалось надежды на его исцеление. До меня дошло, что палачи хотят продлить существование умирающего, продлить до всех допустимых пределов… Что касается меня, то в вопросе того, должен ли Сунь Бин был умереть или еще пожить, у меня были большие сомнения.

– Дай ему женьшеневого отвара! – велел Чжао Цзя сыну.

Только теперь я почуял горьковатый аромат первоклассного женьшеня из черной чаши, которую нес, как драгоценный сосуд, Сяоцзя. Про себя я невольно исполнился уважения к тому, насколько обстоятельно относился к своему делу почтенный Чжао Цзя. В неразберихе, возникшей после совершения основной части казни, палач сумел сварить женьшеневое лекарство. Возможно, он еще до казни по заранее намеченному плану поставил вариться под навесом горшок с целительным отваром, предвосхищая дальнейшее развитие событий.

Сяоцзя шагнул вперед с черной чашкой в одной руке, взял другой суповую ложку, зачерпнул отвара и поднес питье ко рту Сунь Бина. Как только ложка коснулась губ смертника, рот того жадно раскрылся, как у слепого щенка, наконец ухватившего материнский сосок. Рука Сяоцзя дрогнула, и большая часть отвара пролилась Сунь Бину на подбородок – туда, где когда-то развевалась пышная борода. Чжао Цзя недовольно проворчал: