Струйка крови из уголка рта стекала ему на грудь.
Мяу-мяу…
10
Когда я сошел с помоста, поднял голову и огляделся по сторонам, сердце вдруг сжалось и перехватило дыхание. Мяу…
С четырех сторон плаца стояло множество людей. Под ослепительно-белыми лучами солнца их головы сверкали. Ясное дело, головы взмокли от пота, если бы не пот, то они никак не могли бы так сверкать. В небо вместе с голубями взлетали ругательства Сунь Бина, они перекатывались во все стороны волна за волной. Среди простого народа, как колонны, возвышались солдаты, иностранные и юаневские. В голове билась мысль, мяу, ты знаешь, о чем я думаю. Взгляд блуждал по толпе, искал кого-то. А, нашел! Жену держали за руки две дородные женщины, а еще одна дылда крепко обнимала ее за талию так, что жене было не сделать и полшага вперед, она могла лишь подпрыгивать. До ушей вдруг донесся ее пронзительный плач, густо-зеленый, как лист бамбука.
От плача жены сердце охватило волнение. После того, как у меня появился отец, я почувствовал, что жена мне уже и не столь близка, но до его появления более родного человека, чем жена, у меня не было. Жена среди бела дня позволяла мне сосать ее грудь. При одной мысли о груди жены мой петушок раскукарекался. Мяу-мяу, я вспомнил, как она сказала: «Катись отсюда к своему папочке, сдохни там в его комнате!» Я не пошел, так она принялась пинать меня… При воспоминании о достоинствах жены в глазах защипало, в носу засвербело, мяу-мяу, я чувствовал, что вот-вот польются слезы. Я сбежал с помоста, собираясь броситься туда, к жене, чтобы погладить ее грудь, услышать ее запах. В кармане лежал солодовый леденец, отец мне его купил. Леденец недоеденный, вот и отдам ей, пусть съест. Но в мою кисть вцепилась чья-то маленькая горячая рука. Даже смотреть не надо было, ясно, что это рука отца. Отец потащил меня к верстаку для убоя свиней. Там нас ждал еще один осужденный, ждал еще один проваренный в кипящем масле гладкий сандаловый колышек. Отец рта не раскрывал, все, что он хотел сказать мне, он передал рукой. В ушах раскатывалось несказанное им. Сын, ты делаешь великое дело, не надо предаваться пустым мыслям, нельзя из-за какой-то женщины отставлять в сторону дела государственные и дела цинского двора, это недопустимо, за это можно и голову сложить. Отец много раз говорил тебе: в нашем ремесле, как только мы нанесем на лица кровь белого петуха, мы уже не люди, нас уже не касаются людские страдания. Мы – орудия государевы, на нас смотрят как на исполнителей закона. Как ты можешь при таких обстоятельствах идти к жене, чтобы передать ей солодовый леденец? Отец тебе не разрешит такого, а их превосходительства Юань Шикай и Клодт – тем более. Взгляни на помост, на своего тестя, который разыгрывает для всех нас большое представление, а теперь посмотри на наблюдающих за этим сановников – они злющие, как тигры и волки.
Глянул я на помост. Лица Юань Шикая и Клодта и впрямь потемнели от злости, из их глаз вылетали снопы лучей зеленого цвета, похожие на острия иглы или пшеничные ости, и попадали прямо в меня. Торопливо понурив голову, я вслед за отцом вернулся к верстаку. А про себя бубнил: «Не плачь, жена, все равно этот твой отец – нехороший отец, сама рассказывала, как он позволил ослу прокусить тебе голову. Вбили такому отцу сандаловый колышек куда нужно – и поделом. Если бы моему отцу, такому хорошему, сделали то же самое, то вот по нему стоило бы поплакать. А по такому отцу, как Сунь Бин, плакать не надо. Ты думаешь, ему очень больно, это не обязательно так, на самом деле он совсем гордый, вон недавно с моим отцом обменялся приветствиями, мяу-мяу…»
Цянь Дин все так же стоял, где стоял, словно глядя перед собой, но я-то знал, что он ничего не видит. Тоже мне надзирающий за казнью чиновник, дрючком своим все бахвалится, а никакой пользы от него нету, уставился на своих подчиненных, а мы с отцом отдуваемся за всех. Раз повозка привезла двух Сунь Бинов, значит, нам с отцом обоих казнить нужно будет одной сандаловой казнью. Настоящего Сунь Бина мы уже успешно отправили на помост. По выражению лица отца я понял, что у нас с ним вышла небольшая оплошность, но в основном все прошло довольно успешно. Коли первая лошадь на скачках добивается успеха, то и вторая уже несется вихрем. Двое стражников вынули из-под Сунь Бина сосновую доску и положили ее на верстак для колки свиней. Отец спокойно сказал охранявшим ненастоящего Сунь Бина стражникам:
– Снимите кандалы.
Стражники сняли с тела ненастоящего Сунь Бина тяжелые цепи. Освободившись от них, тот не стал, как настоящий Сунь Бин, потягиваться, а наоборот, подобно расплавившейся свече, невольно растекся по земле. Лицо было бледное, губы еще бледнее, как порванная оконная бумага. Глаза закатились, белые, как у откладывающего яйца мотылька. Подтащив его к верстаку, стражники отпустили руки, и смертник, как комок грязи, рухнул на землю.
Отец велел стражникам поднять ненастоящего Сунь Бина и положить на сосновую доску на верстаке для колки свиней. Он лежал на доске, корчась всем телом. Отец дал мне знак связать его веревкой. Я умело привязал его к доске. Не дожидаясь указаний отца, я взял маленький нож для очистки мяса от костей и пропорол отверстие в штанах ненастоящего Сунь Бина на заду. Отдернул ткань – ой, это просто невозможно. Из штанов ублюдка понесло жуткой вонью. Этот тип уже успел обделаться.
Нахмурившись, отец наладил сандаловый колышек пониже копчика ненастоящего Сунь Бина. Я взял киянку, шагнул к нему, неторопливо занес ее и тут же почувствовал, как в лицо ударила еще более отвратительная вонь. Отбросив киянку и зажав руками нос, я бегом бросился прочь, словно пес, оглушенный зловонием хорька. Отец крикнул мне вслед, строго, но негромко:
– Вернись, Сяоцзя!
Крик отца пробудил во мне чувство ответственности, я остановился, а потом неохотно, кругами, приблизился к нему. У ненастоящего Сунь Бина, наверное, все нутро гнилое, не может так страшно вонять обыкновенное дерьмо. Как быть? Отец еще держал обеими руками сандаловый колышек, ожидая, что я начну колотить по нему киянкой. Кто его знает, что еще вылетит у этого мерзавца из задницы, когда колышек будет входить в его тело? Отец уже много раз говорил о важности сегодняшнего дела, и я понимал, что даже если у него пули будут вылетать из задницы, я все равно должен буду стоять там и работать киянкой. Только вот вонь, вылетающая из второго смертника, будет пострашнее, чем пули. Я чуть шагнул вперед, в животе все бурлило и рвалось наружу. Пожалей меня, батюшка! Если бы только мне не нужно было проводить эту казнь. Боюсь, что заживо задохнусь газами еще до того, как забьем колышек до конца…
Небо смилостивилось, в последний момент восседавший на помосте и вроде бы клевавший носом Юань Шикай отдал приказ заменить для осужденного Сяо Шаньцзы изначально назначенную сандаловую казнь на отсечение головы от тела. Услышав этот приказ, отец отбросил сандаловый колышек, нахмурился, затаил дыхание, выхватил из-за пояса у ближайшего к нему стражника короткий меч, одним прыжком вернулся назад, с несвойственной его возрасту расторопностью взмахнул мечом, блеснуло лезвие, и никто глазом моргнуть не успел, как отсеченная голова настоящего Сяо Шаньцзы, ненастоящего Сунь Бина упала под верстак.
Мяу…
Глава 18. Уездный Цянь Дин заводит чудную песню
Сандаловое дерево рождается в глубине гор. Осенью оно расцветает кроваво-красным цветом. В его стройном стволе целых 18 чжанов, и в нем скрывается доблестный дух великого мужа всего леса. Все сравнивают пунцовые уста сандала по прелести с изогнутыми губками красавиц. Доводят всех до слез льющиеся из них щебетание миловидных иволг, пение феникса и переливы ласточек. Все утверждают, что этот статный сандал сердечен и хорош собой, сыскав себе добрую славу раскидыванием плодов по проходящим мимо повозкам. Все заверяют, что звук у него чистый, как у трещотки, и вечно стремится к свежести и новизне, вызывая в памяти ровное и умиротворенное пение учеников «Грушевого сада». Все поговаривают, что сандаловая повозка блещет на свету и легко бежит за лошадьми. Такие ровно повозки служили светлой Луне во времена Цинь и были в помощь войскам во времена Хань. Все заявляют, что аромат сандалового дерева струится, подобно мелодии цитры-цинь, напоминая о подвиге, который свершил Чжугэ Лян со своей уловкой пустого града[144]. Все оглашают, что сандал благостно служит последователям Будды, тайно верша добро и накапливая славные дела… И кто из этого множества людей мог бы представить себе, что когда-нибудь увидит, как кол сандалового дерева пронзает человека, верша бесстыжую в своей жестокости казнь в последние дни угасающей династии?
1
Голова Сяо Шаньцзы упала на землю, белое солнце вдруг стало красным. Почтенный Чжао Цзя – эта скотина, которая хуже свиньи или собаки, – высоко поднял голову, с которой все еще капала кровь, и ткнул мне ее прямо в лицо. С наигранно торжественным выражением на лице, вызывающим только брезгливость и тошноту, Чжао Цзя провозгласил:
ebooksa