Смерть пахнет сандалом

– Казнь завершена, прошу ваше превосходительство засвидетельствовать!

Сердце мое было в смятении, перед глазами висела красная пелена, в ушах грохотали ружья и пушки, повсюду чувствовался запах крови, в нос било гадкое зловоние. Совсем в тупик уже зашла Великая Цинская династия! Что она сделает с тобой, Цянь Дин? Предоставит тебя самому себе или погребет тебя вместе с собой? Одна нерешительность – не знаешь, как быть. Оглядываешься вокруг – всеобщая мерзость и полное запустение. Согласно достоверным сведениям, императрица, захватив с собой государя, уже бежала в Тайюань. А в Пекине уже бесчинствуют злодеи: в императорском дворце, в наисвященнейшем месте, самовольно устроили казармы войск восьми держав[145]. Может уже и нет никакого императорского двора, и от него в разрушенной столице осталось одно название? Однако Юань Шикай, его превосходительство Юань, не повел на защиту столицы отборные войска, созданные на казенные сто миллионов лянов серебра, не пошел он убивать предателей и ловить главарей, а остался в Шаньдуне, заодно с заморскими дьяволами подавлять наших единокровных братьев. Ясное дело: у волчонка – волчье сердце. Как говорится, амбиции и замыслы Сыма Чжао известны каждому[146]. Даже озорники из глухих переулков напевают: «Нечисты дела в империи Цин, гуляют по ней многие ветры и волны. А Юань уже не военачальник, ему бы сразу в императоры». Эх, великая Цин, вырастила тигра ты на свою голову. Эх, Юань Шикай, сколько в тебе скрытого коварства. Ты устроил резню моему народу, защитил право иностранцев на дорогу, кровью простолюдинов ублажил великие державы. У тебя в руках – крупные военные силы, ты спокойно созерцаешь и пережидаешь крупные перемены, крепко держишь инициативу, да и всю судьбу великой Цин. Императрица, государь, как же вы этого не понимаете? Если вы искренне верите, что Юань защитит и избавит вас от трудностей, то пускай уж рухнет вся трехсотлетняя династия… Если быть искренним с самим собой, то я ни в коей мере не был решительно и бесповоротно преданным государю сановником. Мне недоставало жертвенности собой во имя высших идеалов, я не был храбрецом, готовым собственноручно убить предателя, я с детства только и делал, что читал книги и занимался фехтованием да боевыми искусствами – вот и все. По храбрости я уступал актеришке Сунь Бину, а по чувству справедливости – нищему Сяо Шаньцзы. Я был поддакивающим трусом, идущей на уступки тряпкой. То величественный и жесткий, то чрезмерно осторожный, как крыса, которая, высовываясь из норки, оглядывается туда-сюда, я, как всякое пустое место, был полон нерешительности. Я подчеркиваю свое превосходство над простыми людьми, но льщу и заискиваю перед начальством и иностранцами. Я – бесстыжий негодяй и подхалим, только и знающий, как третировать нижестоящих. Трусливый уездный начальник Гаоми Цянь Дин! Ты еще при жизни – ходячий труп. По сравнению с тобой даже Сяо Шаньцзы, наложивший в штаны от страха перед казнью, в три тысячи раз сильнее. Коли нет дерзания, позволяющего головой подпирать небо, а ногами стоять крепко на земле, вот и живи прихвостнем. Сам привык к этому, сделался псом – так исполняй свои обязанности надзирающего за казнью. Собрав рассеянный взгляд, я увидел перед собой палача Чжао Цзя с человеческой головой в руке, четко услышал его доклад об усекновении, будто то было большим достижением, и до меня дошло, что надо что-то делать. Я быстрым шагом вышел на передок помоста, приподняв халат и взмахнув рукавами, встал на одно колено перед восседавшими в креслах предателем и бандитом и громко возгласил:

– Казнь завершена, прошу ваши превосходительства засвидетельствовать!

Юань и Клодт тихо перебросились парой слов. Клодт расхохотался. Оба негодяя встали и по ступенькам у края сцены спустились вниз.

– Вставай, начальство Гаоми! – ледяным тоном бросил Юань Шикай.

Поднявшись, я последовал за ними. Дюжий Юань Шикай и длинный, как соломина, Клодт шли плечом к плечу, шагая в ногу, как утка и цапля, и неторопливо направлялись к месту совершения казни. Я опустил брови и свесил голову, но не отрывал взгляда от их спин. У меня в сапоге был острый кинжал, и будь у меня хоть чуточку смелости, то я бы в этот момент мог заколоть обоих – и предателя, и бандита. Я был хладнокровен и спокоен, когда один руководил поимкой Сунь Бина, но теперь, когда я следовал за руководством, у меня поджилки тряслись. Видно было, что, уподобляясь тигру и волку в отношениях с простым народом, я перед начальством и иностранцами оказывался тупым бараном. Да и не бараном даже, тот может рогом наподдать. Нет, я – трусливая крыса.

Остановившись перед добрым молодцем Сунь Бином, Юань Шикай и Клодт задрали головы, чтобы посмотреть на распухшее от крови, сильно изменившееся лицо смертника. Изо рта у того текла кровь, от опухших глаз остались одни щелочки. Из-за выбитых зубов ругательства, вылетавшие из него, выходили шепелявыми, но разобрать их еще было можно. Он костерил Юань Шикая и Клодта почем зря, даже пытался кровавой слюной плюнуть им в лица. Но сил, очевидно, Сунь Бину не хватало, и слюна превращалась в пузыри, как у улюлюкающего младенца, балующегося икринками краба, то и дело вылезающего из своей норки. Юань Шикай довольно кивнул:

– Начальник Гаоми, выдать Чжао Цзя с сыном вознаграждение, как договорено, а также включить их в число служителей, ответственных за казни, и назначить им жалованье.

Шедший позади меня Чжао Цзя бухнулся на колени на доску, которая вела наверх помоста, и громко воскликнул:

– Благодарю ваше превосходительство за оказанную милость!

– Ты, Чжао Цзя, уж постарайся, – дружески, но строго продолжал Юань Шикай, – надо, чтобы он не умер, чтобы непременно дотянул до двадцатого, до церемонии открытия движения по железной дороге, прибудут иностранные журналисты все снимать. Если он у тебя помрет раньше, то не обессудь, но наша с тобой дружба на том закончится.

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, – в полной готовности ответил Чжао Цзя, – недостойный обязательно приложит все силы, чтобы преступник дожил до двадцатого, до церемонии открытия.

– Начальник Гаоми, вижу, постарался ты для государыни и государя, привел три смены стражников, чтобы попеременно несли дежурство, – с усмешкой проговорил Юань Шикай, – их пока обратно отправлять не надо. После открытия железной дороги уезд Гаоми станет столицей великой Цин. Если тебя к тому времени не повысят, то все равно разбогатеешь. Говорят же вроде, что каждый свисток паровоза – на вес золота. А по чести, дружище, теперь я вместо тебя заправляю уездом и всем народом в нем!

Юань Шикай громко расхохотался, я поспешно опустился на колени и на фоне хриплых проклятий Сунь Бина проговорил:

– Премного благодарен вашему превосходительству за покровительство, ваш покорный слуга будет трудиться со всей ответственностью!

2

Взявшись за руки, словно пара неразлучных друзей, Юань Шикай и Клодт сошли с помоста. В окружении юаневских и иностранных солдат большой паланкин Юаня с восемью носильщиками и высокий скакун Клодта покинули плац и направились к уездной управе. На плацу поднялась пыль, на главной улице по синим плиткам звонко зацокали лошадиные копыта. Управа уже стала для Юань Шикая и Клодта временной резиденцией, а Академия Всеобщей добродетели превратилась в конюшню и казарму для иностранных солдат. С их уходом стоявшие по бокам плаца зрители из простонародья начали двигаться вперед. Я испытал замешательство и испуг. Только что сказанные его превосходительством Юанем слова разволновали душу. Когда тот сказал, мол, ты еще можешь получить повышение… Повышение, повышение… В душе моей забрезжила надежда. Это значит, что, по мнению его превосходительства Юаня, я все-таки – толковый служащий, и его превосходительство Юань не держит на меня зла. А ну прикинем. В деле Сунь Бина именно я все устроил как надо. В одиночку пробрался в стан противника, один захватил Сунь Бина, избежал потерь среди правительственных войск и иностранных солдат. Проведение сандаловой казни я взял под свою личную ответственность, трудился денно и нощно, все делал в кратчайшие сроки, с наилучшим качеством, приготовил все инструменты и сооружения, необходимые для проведения этой потрясающей казни, у любого другого чиновника такого великолепия не получилось бы. Возможно даже, что его превосходительство Юань и не такой двуличный, каким все его считают, возможно, он талантливый и имеет далеко идущие планы: великая верность в чем-то подобна большому предательству, а истинный ум всегда напоминает сущую глупость. Может быть, его превосходительство Юань – главная опора в деле возрождения великой империи Цин. Эге, я все же – маленький глава уезда, повинуюсь приказам высшей власти, честно исполняю свой долг, свои дела обделываю только в заданных пределах, а все, что касается дел государственных, – не мое дело. Пусть о том пекутся императрица и государь. К чему таким маленьким людям, как я, браться не за свое дело?

Я преодолел сомнения и колебания, снова обрел находчивость и деловитость, отдал приказ трем сменам стражников расположиться на помосте и под ним и охранять лежавшего на кресте Сунь Бина. Люди надвигались со всех сторон плотными рядами. Казалось, что собрались простолюдины со всего уезда. Бесчисленные лица, сияющие кровавыми отблесками в лучах заходящего солнца. Над нашими головами промелькнули вороны, они уселись на отливающую золотистыми бликами крону дерева на восточном краю плаца, там у них были гнезда, там был их дом.

– Почтенные земляки, возвращайтесь по домам, возвращайтесь и живите вопреки всем унижениям. Я, начальник уезда, взываю к вам! Зачем становиться ягнятами, которым уготовано заклание! К чему вам противиться уже свершившемуся. Принявший сандаловую казнь на помосте Сунь Бин, прародитель вашей маоцян – печальный тому пример.

Но народ пропускал мои благожелательные увещевания мимо ушей и, подобно волнам, набегающим на отмель, невольно надвигался на помост, окружая его. Стражники мои один за другим обнажили мечи, как перед приближающимся врагом. Народ хранил молчание со странным выражением на лицах, от которого я пришел в смятение. На западе заходило багровое солнце, на востоке появился месяц Луны – яшмовый заяц на небосклоне. Мягкий свет заходящего солнца смешался над плацем Всеобщей добродетели с прохладным и чистым серебристым сиянием полной луны, смешался над помостом, смешался на лицах людей.