Смерть пахнет сандалом

Чжао Цзя шагнул вперед и оказался перед Цянь Сюнфэем. Подмастерье передал ему специально выкованный для казней усекновением небольшой нож из первоклассной стали. Он негромко пробормотал:

– Виноват, брат!

Цянь Сюнфэй изо всех сил старался сохранять вольный вид героя, который видит в смерти возвращение к домашнему очагу, но его пепельно-белые губы безостановочно дрожали. Нескрываемый страх Цяня вернул Чжао Цзя профессиональную гордость. Его сердце сразу отвердело, как камень, успокоилось, как стоячая вода. Живой человек пред ним исчез, у столба осталось лишь скопище крови, плоти, мускулов и костей, сотворенное по подобию Владыки Небесного. Он резко хлопнул Цянь Сюнфэя ладонью в солнечное сплетение, от чего тот закатил глаза. Еще не затих звук от звонкого удара, когда нож в правой руке Чжао Цзя ловко провернулся и вырезал из правой груди Цяня кусок плоти величиной с медную монету. Этим движением с тела был срезан сосок, на его месте осталась рана, походившая на глазницу слепца.

Согласно неписаному установлению своего ремесла, Чжао Цзя проткнул кусок плоти острием ножа и поднял высоко вверх, чтобы показать его находившемуся за спиной его превосходительству Юаню и офицерам. Затем продемонстрировал его же всему пятитысячному войску на плацу. Подмастерье громко начал отсчет:

– Усекновение первое!

Чжао Цзя чувствовал, как плоть на острие ножа беспрестанно дрожит, ощущал напряженное дыхание стоявших позади офицеров, слышал неестественное покашливание его превосходительства Юаня, который находился неподалеку, и, не оборачиваясь, знал, что офицеры переменились в лице. Еще он знал, что их сердца, в том числе сердце его превосходительства Юань Шикая, бьются неровно, и при мысли об этом его душа исполнилась наслаждения и злорадства. За последние годы в руки палачей министерства наказаний попадало слишком много высокопоставленных чиновников, и он привык, что эти люди при власти, во всем и повсюду подчеркивая свое превосходство, во время казни вдруг вели себя никудышно и трусливо. Таких, как Цянь Сюнфэй, добрых молодцев, которые могли спрятать в глубине души страх перед казнью, что со стороны почти не заметишь их ужас, на самом деле не было и одного на сотню. Поэтому Чжао Цзя чувствовал, по крайней мере в тот момент, что находится выше всех собравшихся. Я не я, я – представитель императора и императрицы, я – рука закона Великой империи Цин!

Чжао Цзя тряхнул запястьем, ножик сверкнул серебром, насаженный на острие кусок плоти взлетел, как пуля, в высоту и шлепнулся, словно птичье дерьмо, на голову одного из смуглых солдат. Тот заорал благим матом, будто ему кирпич на голову упал, и закачался.

Коллеги по делу говорили, что первый кусок плоти – благодарение Небу.

Из вырезанного углубления на груди Цяня ниткой жемчуга катились капли крови. Часть жемчужин разбивалась о землю, часть стекала по краю надреза и окрашивала красным мышцы, складывавшиеся в статную грудь.

Второе усекновение, сделанное с левой груди, было таким аккуратным, таким точным, что после кругового надреза левый сосок отлетел сразу. Теперь на груди Цяня зияли два отверстия величиной с медную монету. Кровь текла, но совсем чуть-чуть. От резкого удара ладонью перед надрезом сердце Цяня билось уже не так часто, и скорость циркуляции крови значительно уменьшилась. Навык такого совершения надрезов был накоплен палачами министерства наказаний за многие длительные казни и многократно испытан на деле.

Лицо Цяня еще сохраняло возвышенное выражение идущего на казнь без страха, но из его ушей и глаз будто вырывались негромкие, слышные одному Чжао Цзя стоны. Чжао Цзя изо всех сил старался не смотреть Цяню в лицо. Он привык слышать горестные вопли расчленяемых преступников и на фоне таких звуков вполне мог изображать полную невозмутимость, но в случае Цянь Сюнфэя, такого твердого волей человека, который мог сжать зубы и молчать, когда вокруг не было слышно ни звука, ему, наоборот, было абсолютно не по себе, словно вот-вот готовилось случиться нечто непредвиденное. Сосредоточившись, Чжао Цзя со всей тщательностью наколол кусок плоти на острие ножа, поднял, чтобы показать сначала его превосходительству, потом офицерам, затем смертельно бледным, застывшим, как изваяния, солдатам. Помощник громко провозгласил:

– Усекновение второе!

По своему усмотрению палач демонстрировал наблюдавшим за казнью чиновникам и пришедшему поглазеть народу отрезанные части тела преступника. Правовые и психологические основания, порожденные этим обычаем, были следующие. Во-первых, показать суровое и безжалостное исполнение законов и скрупулезное соблюдение всех устоев палачом. Во-вторых, заставить публику испытывать душевное потрясение и, соответственно, тем самым положить конец любым дурным помыслам и вынудить всех отказаться от преступлений. Поэтому как раз испокон веков и проводятся публичные казни, а народ поощряется приходить и смотреть на них. В-третьих, исполнить душевные чаяния народа. Любое эффектное представление не сравнится по яркости с усекновением живого человека. Именно посему высококвалифицированные палачи столичных тюрем снисходительно относились к пользовавшимся благосклонностью при дворе актерам.

Поднимая на острие ножа для показа публике второй кусок плоти Цяня, Чжао Цзя вспомнил, как много лет учился мастерству у наставника. Чтобы отработать уникальное мастерство «усекновений», палачи тюремного ведомства и большая мясная лавка за воротами Чунвэньмэнь тайно договорились, что в период затишья между казнями наставник будет приводить подмастерьев на бесплатную подработку. Сколько свиней они разделали на начинку для паровых пирожков, одно только Небо знает. В конце концов все они достигли такой сноровки рук и глаз, что хоть на весах проверяй. Сказано отсечь цзинь – цзинь и отрежут, ни толикой больше, ни толикой меньше. Когда группу тюремных и судебных палачей возглавлял бабушка Юй, они открыли в хутуне Сяогуайгунь в окрестностях перекрестка Сисы целую лавку по забою скота. В передней части продавали мясо, а на заднем дворике забивали животных, и дело одно время даже процветало, но потом кто-то разнес, кто за этим стоит, и торговля сразу рухнула. Люди не только больше не приходили покупать мясо, но и обходили лавку стороной, боясь, что их схватят и убьют.

Чжао Цзя также вспомнил, что в ларце у наставника в изголовье кровати хранилась книга с тайными заметками на хрупких пожелтевших страницах. Там были всякие грубовато выведенные картинки, а сбоку – множество заметок и примечаний. Называлась эта книга «Тайные записки приказа уголовных дел», и, по рассказам бабушки, досталась ему еще со времен династии Мин. В книге описывались самые разнообразные наказания, бывшие в ходу, конкретные способы их исполнения и особые указания, на что следует обратить внимание. Обилие указаний и наглядных картинок делало эту книжицу самым что ни на есть каноном искусства исполнения казней. Тыкая пальцем в книгу, наставник подробно рассказывал ему и коллегам по ремеслу про казнь усекновениями. В книге говорилось, что существует три ранга этой казни: первый – три тысячи триста пятьдесят семь усекновений; второй – две тысячи восемьсот девяносто шесть; и третий – тысяча пятьсот восемьдесят пять. Чжао Цзя все еще помнил слова наставника о том, что, независимо от числа усекновений, последнее должно быть сделано именно в момент смерти преступника. Поэтому откуда бы усекновения ни были начаты, время между ними должно было быть точно рассчитано в соответствии с полом и конституцией преступника. Если к выполнению полного числа усекновений преступник уже был мертв или еще жив, это считалось большой оплошностью палача. Наставник рассказывал, что казнь тысячи усекновений считали выполненной на самом высоком уровне, когда отсеченные куски плоти по размеру были примерно одинаковы, и разница между ними не слишком велика даже при взвешивании на весах. Это требовало от палача выдержки и хладнокровия, а заодно обстоятельности и решительности, как, впрочем, и барышне, вышивающей крестиком цветочки, и мяснику, режущему осла. Любое колебание, любая легкомысленность могли изменить движение руки. Выдержать такое испытание – очень нелегко. Плотность связи и текстура мышц человека в каждом месте неодинакова, направление разреза и размер надреза зависят от прилагаемого для них усилия. Наставник учил, что такие искусные палачи, как батюшка Гао Яо и почтенный Чжан Тан[102], работали с душой, на глазок, совсем не полагаясь на нож или руку. Поэтому с древности почти не отыскать примеров истинных «Казней тысячи усекновений», которые можно было бы с полным правом назвать подлинными шедеврами. Это были лишь разрезания человека на части до смерти. По этой причине с течением времени число усекновений становилось все меньше и меньше. К нынешней династии это число уже не превышало пятисот. Но и те, кто мог сделать даже это количество усекновений, – редкость, сопоставимая разве что с перьями феникса и рогами цилиня. Палачи министерства наказаний, почитавшие старинное и священное ремесло усекновений, еще добросовестно следовали древним наказам на уровне провинций, округов и областей. А в уездах народ был всякий, исполнители – по большей части главари местного сброда – делали свою работу кое-как, экономили тщедушные силы, приговор четкий – пятьсот усекновений, а они еле-еле двести-триста совершали, и это уже считалось большим достижением. По большей части преступников предпочитали просто расчленять или закалывать до смерти.

Второй вырезанный из тела Цяня кусок Чжао Цзя бросил на землю. По поверьям палачей, второй кусок – благодарение Земле.

Когда Чжао Цзя, подцепив обрубок плоти острием ножа, продемонстрировал его окружающим, ему показалось, что он сам находится в самом центре всеобщего внимания, а нож с наколотым куском мяса – в самом центре этого центра. И на верхнем уровне, откуда надменно наблюдал его превосходительство Юань, и на нижнем – уровне глаз солдат на плацу – взгляды следовали за его движениями с ножом, вернее, за движениями куска плоти Цяня на кончике ножа. Только плоть поднималась к небу, как за ней устремлялись взгляды всех присутствующих. Только плоть направлялась к земле, как за ней опускались и взоры собравшихся. Наставник рассказывал, что в старые времена при проведении казни тысячи усекновений всю отсеченную плоть кусок за куском собирали на столе и после окончания казни надзирающий чиновник вместе с родственниками преступника мог подойти и пересчитать их, и превышение или недочет допустимого числа считали большим проступком палача. По словам бабушки Юя, в эпоху Сун один невнимательный палач сделал на одно усекновение больше, чем нужно, родственники преступника подали на него в суд, и палач в конечном счете поплатился за свой недосмотр жизнью. Так что выполнять эту работу совсем не так просто, как может показаться, плохо выполнишь – в дальнейшем тебя будут ждать весьма мрачные перспективы. Сам подумай – нужно и надрезать тело равными кусками, чтобы преступник перестал дышать только на последнем усекновении, да еще твердо запоминать число усекновений. Три тысячи триста пятьдесят семь надрезов – это же целый день надо резать, а иногда, по указаниям вышестоящих, казнь могла растягиваться на три, а то и пять дней, а от того все эти препарации становится еще сложнее исполнить. Даже если палач – человек железный, после такого испытания он и сам на землю бездыханный валится. Наставник заявлял, что в последнее время палачи стали более сметливыми, и они больше не складывали отсеченные куски на столик, а отбрасывали их куда придется. Вокруг места казни всегда шныряют своры бродячих собак, крутятся стаи ворон и выводки коршунов, пускай им достаются эти ошметки с кровавого пиршества.

Чистым полотенцем, смоченным в соляном растворе, Чжао Цзя вытер кровь на груди Цяня, и раны стали выглядеть, как свежие зарубки на дереве. Он сделал на груди Цяня третье усекновение. Этот кусок был снова размером с медную монету, по форме – как рыбья чешуйка. Свежая рана краем сходилась с предшествующей, и эта граница была четко различимой. Наставник говорил, что казнь тысячи усекновений еще называют «казнью рыбьей чешуи» – удивительно точное наблюдение. После третьего усекновения обнажился обрубок белой плоти, на котором вдруг выступило несколько капель крови. Это свидетельствовало о том, что почин работы оказался удачным. Чжао Цзя был очень доволен собой. По словам наставника, при успешной казни тысячи усекновений крови льется мало. Он утверждал, что резкий удар ладонью ровно перед тем, как пустить в ход нож, перекрывает большую артерию преступника. Вся кровь при этом собирается в животе и икрах. Только таким образом можно, как при резке редьки, сделать достаточное количество надрезов и не умертвить сразу преступника. В противном случае кровь будет литься рекой, повсюду распространится отвратительный запах, тело истязаемого окажется в алой крови, зрителям от того неприятно смотреть будет, дальнейшие надрезы будет делать неудобно, и так все представление пойдет насмарку. У тех, кто их ремеслу посвятил достаточно времени, такого, конечно, никогда не случалось, у них дело вообще не доходило до состояния полной беспомощности. Они всегда знают, как справиться с любой непредвиденной ситуацией. Так, столкнувшись с обильным кровотечением и невозможностью делать надрезы, нужно немедленно вылить в лицо преступнику ведро холодной воды, чтобы ввергнуть его в состояние шока и чтобы кровеносные сосуды сжались. Если омовения холодной водой оказывается недостаточно, то надо еще плеснуть ведерко уксуса. На его вяжущие свойства ссылаются даже в «Компендиуме лекарственных веществ»[103]. Если и этот метод оказывается бездейственным, то преступнику отсекают два куска плоти на икрах, чтобы пустить кровь. Правда, от того преступники часто умирают от потери крови еще до окончания казни. Вот у Цяня, на счастье, кровь вроде бы остановилась. На душе у Чжао Цзя полегчало, похоже, ему в сегодняшнем деле уже можно было ставить спокойно высший балл, а стоящее у столба специально заготовленное ведерко выдержанного шэньсийского уксуса, судя по всему, можно будет приберечь на другой раз. По неписаному закону их ремесла, палачи, сэкономив на ведерке уксуса, смело могли требовать у поставщика расписку на возврат средств. Лавочник поставлял им уксус совершенно безвозмездно, так что он был просто обязан выдать соответствующий документ. По-хорошему, конечно, такой устой есть сплошное бесчинство и самовольство, его ничем нельзя было оправдать. Но при династии Цин традициям предков придавали большее значение, чем предписаниям закона. Каковы бы ни были старые порядки, стоило подыскать удобный прецедент, и его уже было не отменить. Более того, полузабытый устой вдруг давал о себе знать, причем с еще большей силой. Так, по сложившемуся при династии Цин порядку, при позорном шествии по улицам везде, где проходил преступник, он имел право пить и есть в расположенных по дороге заведениях, а проводившие казнь палачи – брать у лавочников бесплатно уксус и получать расписки. Сэкономленный уксус вообще-то нужно было возвращать, но этого никто и никогда не делал. Вот и это ведро нельзя было вернуть лавочнику, разве что можно было продать аптекарю, якобы потому, что уксус уже пропитался кровью преступника, и это уже не обычный уксус, а чудодейственное лекарство, которым можно лечить людей. Эту смесь называли красиво: «благодетельный уксус». А аптекарь, заполучив такое чудодейственное средство, само собой разумеется, должен был уплатить определенную сумму продавшему уксус палачу. Жалованье палачам не платили, вот и оставалось лишь всевозможными иными способами добывать себе пропитание. Чжао Цзя подбросил вверх третий кусок – так называемое благодарение добрым и злым духам. Подмастерье громко выкрикнул:

– Усекновение третье!

Отбросив третий кусок плоти, Чжао Цзя протянул руку и отсек четвертый. Плоть у Цяня была хрустящая, резалась на удивление хорошо. Только у таких здоровенных преступников с солидными мышцами могла быть самая что ни на есть добротная плоть. Имея дело с толстыми, как свиньи, или худыми, как обезьяны, жертвами, палач мог очень сильно уставать. Но усталость – дело десятое, главное – работу хорошо не сделаешь. Если у прекрасного повара на кухне нет первоклассных продуктов, то даже при самом отточенном кулинарном мастерстве ему не организовать превосходный пир. В равной мере, если у резчиков по дереву нет подходящего материала, не очень твердого и не очень мягкого, – каким бы ты ни был искусным мастером, тебе все равно не вырезать из древесины шедевр, чтобы он был как живой. Наставник рассказывал, как в правление Даогуана[104], ему выпало казнить женщину, которая вместе с любовником убила мужа. То была особа пухлая, как желе, только ткнешь – и все тело дрожит, не знаешь, как и подступиться. Под ножом с ее тела стекало нечто пенистое и соплевидное, даже собаки жрать отказывались эту мерзость. Более того, эта дама здорова была орать, ее душераздирающие вопли вызывали у всех излишнее беспокойство, и не было никакого желания делать работу как следует. По словам наставника, были среди женщин и приятные, с гладкой и блестящей, как озеро, кожей, когда начинаешь резать – ощущения бесподобные. Это, можно сказать, отсекание беспрепятственное, словно осенние воды рассекаешь. Нож сам направляется куда надо без единой ошибки. Наставник рассказывал, что в правление Сяньфэна ему пришлось казнить такую прекрасную женщину. Поговаривали, что она была куртизанка, из алчности убившая клиента публичного дома. По словам наставника, на эту первую красавицу в стране, нежную и кроткую, люди смотрели с жалостью, и никто не мог поверить, что она кого-то убила. Наставник утверждал, что высшая форма милосердия палача к преступнику (или преступнице) – сделать свою работу предельно искусно. Если ты испытываешь к жертве уважение или любовь, то следует подвергнуть ее образцовой казни. Если тебе жертву искренне жаль, то работу надо делать добросовестно и красиво, под стать красоте тела. Это подобно выступлению знаменитого актера. Наставник рассказывал, что в день казни красавицы-куртизанки улицы Пекина опустели, тысячные толпы двинулись к месту казни у Прохода на овощной рынок, в толчее и давке погибло человек двадцать. Когда перед тобой такое прекрасное тело, учил наставник, если целиком не сосредоточиться на работе и добросовестно не выполнять ее, то можно впасть в грех и даже совершить преступление. Работу выполнишь плохо – разгневанные зрители могут загрызть заживо. Угодить столичным зрителям, наверное, труднее всего в мире. В тот день наставник выполнил свою работу блестяще, и жертва ему в том активно посодействовала. Устроили они самый что ни на есть великолепный спектакль, превосходный дуэт палача и преступницы. При этом, конечно, было бы плохо, если бы она вопила на все лады, но и полное молчание – тоже нехорошо. Лучше всего – размеренные, ритмичные, хорошо слышные стенания, которые могут и вызвать лицемерное сочувствие зрителей, и угодить их порочным ожиданиям увидеть зрелище предельно эстетического характера. По словам наставника, он проводил казни не один десяток лет, казнил тысячи людей, и его сознанию открылось, что все люди – двуликие звери, с одной стороны – мораль и добродетель, сплошные три устоя и пять постоянств[105]; с другой стороны – мужчины воруют, женщины торгуют телом, в общем – сплошные кровожадность и разврат. При виде разрезаемого на куски тела красавицы зрителей, будь то человек благородных кровей или добродетельная дама, будоражит порочный интерес. Казнь прекрасной женщины для всех – демонстрация одновременно самой жестокой и самой пронзительной красоты. Наставник полагал, что те, кто смотрит такие зрелища, на самом деле – люди более жестокосердечные, чем мы, орудующие ножом. Он признавался, что, бывало, всю ночь напролет ворочался, вспоминая, как проходила казнь, подобно мастеру игры в шахматы, который вспоминает блестящую партию, позволившую ему снискать известность. Несравненная красавица сначала представала перед ним рассеченной, и он был вынужден собирать ее по кускам. Процесс повторялся вновь и вновь из ночи в ночь, и в ушах наставника ни на минуту не затихала заунывная песнь, слагавшаяся из ее рыданий и воплей. Обоняние ни на миг не отпускал исходивший от порезанной на куски женщины волнующий запах. Затылком он чувствовал беспокойные взмахи крыльев хищных птиц. Воспоминания о безумном увлечении наставника всегда заканчивались на самом пикантном моменте. Так застывает на сцене в театральной позе знаменитая актриса: ее тело искромсано, но лицо еще в целости и сохранности. Остается последний удар. Исполненный душевных страданий, наставник отсекает кусок ее сердца. Красный, как финик, этот кусок плоти смотрится на острие ножа, как драгоценный камень. Наставник растроганно смотрит на ее бледное без кровинки овальное лицо и слышит, как из ее груди вырывается глубокий вздох. В глазах сверкает несколько искорок, и из них скатываются две большие слезы. Губы тягостно дрожат и слышится тонкий, как комариный писк, голос: