Сорок одна хлопушка

– Когда говоришь такое, надо иметь на то основания! – недовольно сказал отец.

– Старина Ло, не надо так строго, ладно? – холодно усмехнулся собачник. – Если хочешь, чтобы люди не знали, не делай этого. Что вы впрыскиваете воду в мясо, знают все. От кого это можно утаить? – Собачник покосился на меня, глумливо бросив: – Верно я говорю? Ло Сяотун, разве не ты выдающийся директор промывочного цеха?

– Мы воду не впрыскиваем, – с полным сознанием своей правоты заявил я. – Мы мясо промываем. Знаешь, что это такое?

– Какое «промываем»?! – фыркнул собачник. – Накачиваете скотину так, что её чуть не разрывает, а ещё говорите «промываем», вот уж талантище – придумать такое гладкое слово.

– Ты меня не заводи, хочешь продавать – скидывай двадцать цзиней, не хочешь – отходи в сторону, – сердито сказал отец.

– Ло Тун, – прищурился собачник, – вот уж поистине у богатого и лицо другое! Забыл, как по всей улице окурки подбирал?

– Не зли меня, – сказал отец.

– Хорошо-хорошо, – сказал собачник. – Как говорится, когда человеку хорошо, и конь жир нагуливает, а кролика, если не везёт, и беркут закогтит, если хорошо, так всё хорошо, а пришла беда – открывай ворота. – Он поправил собак на весах и с притворной улыбочкой продолжал: – Ты что сегодня зелёную шапку не надел? Забыл, что ли?

Отец побагровел и потерял дар речи.

Я только собрался задействовать свою внутреннюю культуру на дискуссию с собачником, как до меня донёсся крик со стороны «промывочного» цеха. Подняв глаза, я увидел недавнего подозрительного продавца овцы, который мчался по дорожке к главным воротам, а за ним – с десяток рабочих. Продавец бежал, то и дело оборачиваясь, а преследователи гнались за ним с криками:

– Лови его! Лови!

Мысли завертелись, и с губ слетело одно слово:

– Журналист!

Бросив взгляд на отца – его лицо побледнело, – я, держа за руку сестрёнку, бросился к главным воротам. Я был возбуждён и взволнован, будто унылым зимним днём заметил охотничьих собак, преследующих дикого кролика. Сестрёнка бежала недостаточно быстро и мешала мне разогнаться. Я отпустил её руку и помчался, срезая угол, так, что аж ветер свистел в ушах. Сзади доносились гомон голосов, а также собачий лай, блеяние овец, хрюканье свиней, мычание коров. Тот человек споткнулся о камень на дороге и полетел на землю, как пёс бросается за дерьмом. По инерции его тело проскользило вперёд на целый метр. Набитая холщовая сумка для книг тоже отлетела довольно далеко. Я услышал, как он издал странный звук – квакнул, будто лягушка, придавленная каменной плитой. Было ясно, что упал он больно, и в душе зародилось сочувствие к нему. Дорожки у нас на предприятии выложены смесью битого кирпича, щебня и шлака, и падать на них не мягко. Я полагал, что лицо этого человека в крови, губы, наверное, тоже разбиты, в худшем случае зубы могли вылететь. Кости тоже мог переломать. Но он, тем не менее, быстро встал на ноги, шатаясь, нащупал сумку, поднял её и уже собирался было бежать дальше, но так и не побежал. Потому что увидел, как и я, что дорогу ему заступили высоченный Лао Лань и моя сурово-торжественная мать, они были уже в нескольких метрах от него, подобно двум боевым товарищам или действующим вместе воину и воительнице, которые часто появляются в телевизионных сериалах. Подоспели и его преследователи.

Лицом к лицу с ним стояли Лао Лань с матерью, с другой стороны – я с отцом, вокруг обступали нагнавшие его, но Лао Лань, махнув рукой, прогнал их, и они с таинственным видом разошлись. Злосчастный журналистишка, оказавшийся в центре образованного нами квадрата, крутился как юла. Думаю, он намеревался прорваться через наше тонкое кольцо и убежать, но у нас появилось подкрепление в лице моей сестрёнки Цзяоцзяо. Хрупкая тельцем, она сжимала ручонкой острый нож. Может, он думал, что прорвётся через мою мать, но, глянув на неё, повесил голову. Лицо у матери пунцовое, взгляд туманный, будто ей всё совершенно безразлично, но именно это выражение заставило журналиста опустить голову. Я заметил, что настроение отца сразу испортилось. Он уже не обращал внимания на журналиста и не вернулся туда, где принимали скот, а направился в северо-восточный угол предприятия, где из сосновых досок был сооружён помост перевоплощения. Соорудить его было идеей матери. По её словам, мы забили столько голов скота, многие из которых сделали столько всего для людей, что для этих безвинно погибших душ, чтобы они смогли рано или поздно обрести свободу, необходимо построить высокий помост и в определённое время проводить моления. Я думал, что такой вышедший из мясников человек, как Лао Лань, не может быть суеверным, и не ожидал, что он окажет предложению матери всемерную поддержку. На этом помосте мы уже проводили моление: пригласили буддийского монаха почитать на нём сутры, маленькие монахи возжигали перед помостом благовония, жгли бумагу, запускали хлопушки. Этот мудрейший был праведник с румянцем во всю щёку и звучным голосом. Слушать, как он искусно читает сутры, было одно наслаждение.

– Этот мудрейший, – сказала мать, – похож на Сюаньцзана из телесериала «Путешествие на Запад».

– Тоже хочешь поесть мяса монаха Тана? – сказал Лао Лань.

Мать пнула его по ноге и вполголоса выругалась:

– Ты что, за злого духа меня почитаешь?

С тех пор, как соорудили этот почти десятиметровый помост, от которого исходил аромат сосны, отец часто в одиночку забирался на него. Бывало, сидел там, не двигаясь, несколько часов подряд, даже есть не спускался. Я иногда спрашивал: