Отец поклялся не слезать с помоста, но про то, что и есть не будет, не упоминал. Так что еду три раза в день носили ему мы с сестрёнкой. Было несколько странное ощущение, когда мы принесли еду в первый раз, но потом мы быстро привыкли. Отец восседал на помосте очень удобно и с невозмутимым лицом равнодушно приветствовал нас. Нам очень хотелось поесть на помосте вместе с ним, однако он всегда очень вежливо, но настойчиво прогонял нас. Чтобы он поел, пока не остыло, мы нехотя спускались с помоста. Каждый раз принося еду, мы забирали посуду с прошлого раза. Все плошки и чашки были чистые, и их почти не нужно было мыть. Я догадался, что отец вылизывал посуду языком. Я невольно представил себе, как отец делает это, высунув язык. Там у него наверху времени много, вот он и вылизывал посуду, а это тоже, считай, работа.
Чтобы решить вопрос с продуктами его жизнедеятельности, мы принесли отцу два резиновых ведра. Так что, помимо доставки ему еды, мы взяли на себя и удаление его испражнений. Когда мы с сестрёнкой с трудом волокли на помост эти поганые вёдра, отец всё время смотрел вниз, и по лицу было видно, как ему ужасно не по себе. Он предложил мне добыть верёвку, привязать к ней железный крюк, и таким образом стало бы возможным спускать вниз вёдра с нечистотами, поднимать наверх корзинки с едой и избавить нас от труда забираться и спускаться. Когда я упомянул об этой задумке отца Лао Ланю, тот расхохотался. А отсмеявшись, сказал:
– Это дело в основном касается вашей семьи, поговори с матерью.
Мать была категорически против предложения отца. Похоже, она уже привыкла, что её муж торчит на помосте, целыми днями активно работала, посуду больше не била, говорила и смеялась с Лао Ланем и однажды сказала мне:
– Сяотун, понесёшь еду, не забудь передать отцу блок сигарет.
Хоть мать и против, если мы добываем верёвку, всё пойдёт легче. Если не добываем – значит, не хотим. Трижды в день забираться на помост, видеть необычного отца, переброситься с необычным отцом парой простых слов – для нас с сестрёнкой это была огромная радость.
Рано утром за двадцать один день до кончины жены Лао Ланя, когда мы с сестрёнкой принесли завтрак, отец посмотрел на нас и глубоко вздохнул:
– Дети, никудышный у вас папка.
– Какой же ты никудышный, – возразил я. – Ты уже продержался семь дней, а это непросто. Многие говорят, что ты святой, что на помосте станешь даосским бессмертным.
Отец с горькой усмешкой покачал головой. Несмотря на хорошую пищу, которую мы приносили каждый день (аппетит у него тоже был неплохой, и свидетельством тому были вылизанные до блеска плошки), за эти семь дней отец явно похудел. Отросшая борода торчала во все стороны, как иголки у ежа, глаза подёрнулись кровяными жилками, в уголках скопился гной, от него неприятно пахло. В носу у меня засвербило, вот-вот брызнут слёзы. Я очень осуждал себя за невнимательность:
– Пап, мы сейчас принесём тебе бритву и тазик умыться.
– Пап, мы принесём тебе одеяло и подушку, – добавила сестрёнка.
Отец, который сидел, опершись спиной о деревянный столб и глядя в просторы полей за стеной, грустно проговорил:
– Сяотун, Цзяоцзяо, спуститесь, разведите костёр и предайте папку огню.
– Папа, вы об этом даже не думайте! – хором заявили мы с сестрёнкой. – Если вас не будет, наша жизнь потеряет всякий смысл. Вам нужно обязательно держаться, держаться до последнего, тогда и победим!
Мы положили корзинку с едой, подняли поганое ведро и собрались спускаться, когда отец потёр большой рукой лицо и встал:
– Не нужно.
Он поднял ведро, раскачал его, а потом отпустил. Ведро улетело за стену.
Поведение отца испугало меня, я чувствовал, что сейчас случится что-то нехорошее, бросился к нему в ноги и с плачем обхватил одну:
– Пап, не прыгай, разобьёшься!