Черная невеста

Дверь в кабинет дяди была приоткрыта, и Флоренс вошла без стука. Лорд Силбер сидел за столом и что-то записывал – торопливо и сосредоточенно. На появление Флоренс он отреагировал – поднял голову и, сощурившись, словно пытался разглядеть племянницу получше, кивнул.

– Сядь пока и подожди. Там лимонад, если хочешь, – предложил он и снова опустил взгляд в бумаги.

Флоренс послушно налила себе лимонад, прохладный, но не ледяной, и села в кресло. Часы все так же размеренно тикали, и пахло в кабинете все тем же: хвоей, бренди и табаком. И еще лимонами из графина. Окно было приоткрыто, тюль чуть надувался от ветра, и сквознячок скользил по ногам. Флоренс обхватила стакан и поставила его на колени, чувствуя холодок сквозь легкую ткань юбок. Ей вдруг стало почти спокойно. Что бы там ни случилось и что бы дядюшка ни решил, Флоренс готова была принять это со странным, незнакомым равнодушием.

Лорд Оливер отложил перо и протер руки платком, смоченным в очищающем лосьоне.

– Рад видеть тебя, дорогая племянница, – сказал он, не вставая из-за стола.

Вообще-то они виделись и за обедом, и даже за завтраком – сегодня дядя никуда не уходил. Похоже, все его дела можно было решить, не покидая кабинета.

– Отец Сэмюэль недавно написал мне письмо, – продолжил лорд Силбер, разворачивая какое-то письмо. – Рассказывал о том, что Флоренс Голдфинч, достойная молодая леди, проявляет усердие и смирение в служении на благо мира под крышей обители. И пусть его несколько беспокоит то, что мисс Голдфинч, как любая юная девица, может поддаться соблазнам светских развлечений, он уверен, что у нее хватит стойкости духа, чтобы сохранить свои добродетели.

В интонациях дяди Флоренс почудилось ехидство, если не открытая насмешка.

– Я… – Она запнулась, не зная, что сказать. – Я рада, что отец Сэмюэль столь высокого мнения о моей работе и о моем характере.

– Пожалуй, он пытается таким образом выразить опасения, что ты, дорогая племянница, делаешь шаг в сторону от обители. – Дядя положил письмо на стол. – Что закономерно. Отец Сэмюэль исповедует не только святую веру, он весьма предан и святой Марте, и святому Петру, и интересам обители – более материальным, чем благодетели, покаяние и помощь обездоленным. Может быть, в мае ты была слишком юна, чтобы это разглядеть, но я надеюсь, что столкновение с обществом более разнообразным, чем монахини и институтки, заставило тебя смотреть на вещи иначе. Но позвал я тебя не за тем. – Дядя выдержал паузу. – Отец Сэмюэль написал, что Аделина чувствует себя лучше.

В ушах зашумело, и Флоренс на миг показалось, что она разучилась дышать.

– Матушке лучше? – переспросила она, чувствуя, что хватает воздух, как рыбина, которую бросили на дно лодки.

– Да, она узнаёт монахинь и начала разговаривать. Таких улучшений не было давно. – Он нервно постучал пальцами по поверхности стола. – Я знаю, что у нас сложные отношения… и с тобой, и с ней, но, Флоренс, не хочешь ли ты завтра со мной съездить и навестить Аделину… свою мать?

Это ощущалось одновременно и как удар кинжала в живот, и как обещание самого желанного подарка. Флоренс растерялась еще больше. А еще ей показалось, что голос дяди Оливера вдруг дрогнул. Пальцы Флоренс сомкнулись вокруг стакана так, что еще чуть-чуть – и она раздавила бы хрусталь.

– Да, – сказала Флоренс, стараясь смотреть на часы.

Еще не вечер, только конец дня, и впереди долгие часы перед сном, в которые ей придется занять себя чем-то, не требующим такой сосредоточенности, как история алхимии.

– Я ожидал большего воодушевления. – Дядя тоже посмотрел на часы. – Но рад, что ты стремишься исполнить дочерний долг. Можешь идти, Флоренс, я скажу горничным, во сколько завтра помочь тебе собраться.

Аделина Голдфинч, в девичестве Силбер, в молодости была настоящей красавицей. Хрупкая, тонкая, она походила на снежную деву из сказки, ту самую, что являлась путникам, замерзающим в ледяных фьордах Нордхейма, и забирала их боль и жизнь.

Руки притом у нее были теплые, улыбка тоже, и это Флоренс помнила хорошо. Матушка в ее памяти жила именно такой: нежной, хрупкой, красивой, с теплыми руками, в платьях из мягкой ткани, скромных, с фартуком, чтобы не запачкать юбки красками или едой.

Человек, которым Аделина Голдфинч стала потом, был для Флоренс кем угодно, кроме матушки.