Каллокаин

– Это действительно интересно, – произнес шеф полиции. – Чрезвычайно интересно. Неужели действительно это простое средство может сделать человека откровенным? Простите, но я по натуре скептик. Разумеется, я полностью доверяю вашей честности и тщательности. И все же я бы хотел поприсутствовать еще на двух-трех экспериментах. Бойцы, поймите меня правильно. Интерес полиции к вашему открытию более чем оправдан.

Весьма довольные, мы сказали, что всегда будем ему рады и, воспользовавшись случаем, передали список новых подопытных. «Вот бы в этой группе не было таких покалеченных на живодернях, как в предыдущей!» – подумал я. Следующая мысль повергла меня в ужас прежде, чем я успел ее осознать: я захотел, чтобы среди подопытных обнаружились бойцы с предательскими мыслями… В памяти всплыли слова, услышанные вчера от Риссена: у бойца старше сорока совесть нечиста всегда. Меня охватила сильная неприязнь к Риссену, как будто это он заставил меня пожелать то, что враждебно Государству. В каком-то смысле я, пожалуй, был прав – нет, странное желание внушил мне не он – но, если бы не его слова, я бы, наверное, никогда не задумался об этом противоречии.

Сидевшая на стуле женщина с тихим стоном пошевелилась, Риссен протянул ей стакан с камфорой. Она вдруг резко встала и вскрикнула. В страхе закрыла ладонями рот и начала громко всхлипывать. Она достигла точки возврата к прежним чувствам и осознала все, что совершила.

Зрелище было чудовищным и печальным, но тем не менее оно наполнило меня определенным удовлетворением. Еще недавно, когда она сидела в детской безмятежности, я невольно дышал спокойнее и глубже, чем обычно. Она излучала некий покой, напоминавший сон, – кстати, не знаю, выгляжу ли я сам так же умиротворенно, когда сплю, а уж тем более, когда бодрствую. А она сидела здесь, спокойная и уверенная в другом человеке, в своем муже – который ее предал, который с самого начала ее предал – а сейчас и она его предала, сама того не желая. Его преступление было ненастоящим, таким же, как ее недавняя уверенность и нынешний страх. Я вспомнил фата-моргану, являющуюся путнику в соляных долинах пустыни: пальмы, оазис, источники – в худшем случае человек наклоняется, пьет из соляной лужи и погибает. «Она сделала то же самое, – подумал я, – ведь только такое зелье и можно хлебнуть из источника асоциального индивидуализма». Иллюзия, опасная иллюзия.

Мне вдруг пришло в голову, что она должна узнать всю правду, и не для того, чтобы избавиться от диких мук совести, а чтобы осознать всю тщетность того доверия, которое она на миг обрела.

– Успокойтесь, – сказал я, – повода для жалоб у вас нет, по крайней мере, на вашего мужа. Послушайте, что я вам скажу: ваш муж никогда не встречался с этим человеком. Он абсолютно невиновен. Историю он рассказал вам по нашему поручению. Это был эксперимент – над вами.

Она смотрела на меня во все глаза и, казалось, ничего не понимала.

– Вся шпионская история – ложь, – повторил я, не сумев скрыть усмешку, хотя повода для нее, собственно, не было. – Вчерашнее доверие вашего мужа доверием не являлось. Он действовал по приказу.

В какой-то момент она была близка к тому, чтобы снова потерять сознание, но потом застыла и расправила плечи. Словно окаменела посреди комнаты, не в силах сделать ни шага. Сказать ей мне больше было нечего, но почему-то я не мог оторвать от нее взгляда. Неподвижная, замкнутая, словно неживая, без тени недавней счастливой уверенности, она вызывала у меня мощное сострадание. Я не мог преодолеть эту постыдную слабость. Я забыл о шефе полиции и Риссене, меня захлестнуло смутное желание дать ей понять, что я чувствую то, что сейчас чувствует она… Этот минутный мучительный ступор прервали слова шефа полиции:

– Я считаю, что женщину следует оставить под стражей. Предательство, конечно, вымышлено, но соучастие более чем реально. С другой стороны, мы не можем сходу вынести приговор, это следует сделать более законным путем.

– Это невозможно! – в смятении воскликнул Риссен. – Вспомните, что это был эксперимент, он касается наших сотрудников, точнее, их близких…

– И я должен принять это во внимание? – со смехом спросил Каррек.

Впервые я был полностью на стороне Риссена.

– Этот арест, безусловно, станет достоянием общественности, – произнес я. – Даже если мы уволим ее мужа и переведем его на другую работу – что затруднительно для сотрудников Службы Самопожертвования с их подорванным здоровьем – даже в этом случае история всплывет, а значит, рекрутинг в профессию, уже малоуспешный, упадет катастрофически. С учетом всего этого я бы просил вас воздержаться от ареста!

– Вы преувеличиваете, – ответил Каррек. – Необходимости в обнародовании этой истории, естественно, нет. И зачем переводить ее мужа на другую работу? По дороге домой с ним легко может произойти несчастный случай.

– Вы не можете сознательно лишить нас одного из немногих ценных подопытных, – произнес я с жалобной интонацией. – Что касается женщины, то она больше не опасна: в следующий раз она не воспримет доверие с таким легкомыслием. И кстати, – продолжил я во внезапном порыве, – если вы арестуете нашего подопытного, это будет означать, что вы уже признали каллокаин легальным исследовательским препаратом, но, босс, вы же сами считаете, что говорить об этом пока рано…

Шеф полиции сузил глаза до щелочек, многозначительно, но дружелюбно усмехнулся и сказал тоном, каким обычно разговаривают с детьми:

– А у вас, оказывается, есть ораторские способности и умение мыслить логически. Ради лаборатории я отзываю арест, личного удовольствия от которого не получаю. Сейчас, – он посмотрел на часы, – мне пора идти, но я буду присутствовать на следующих экспериментах.

Он ушел, женщину освободили от наручников и отпустили. Я с облегчением выдохнул – все благополучно разрешилось и с лабораторией, и с ней. Когда ее выводили, она шла, как лунатик, и мой мозг пронзила ужасная мысль: что, если мои расчеты неверны и у каллокаина будут такие же побочные эффекты, как и у его предшественников, возможно, не всегда, а только у людей с особенно хрупкой нервной системой? Но потом я успокоился, и опасения мои не подтвердились. От ее супруга я позже узнал, что она снова стала совершенно нормальной, хоть и более замкнутой, чем раньше. «Впрочем, замкнутой она была всегда», – добавил муж.

Когда мы остались одни, Риссен сказал: