Каллокаин

– Боец Лео Калль? – спросила она. – Я Кадидья Каппори, вы любезно согласились со мной поговорить.

– Сожалею, но я сейчас дома один, – произнес я, – поэтому не могу оказать вам эту услугу. Мне очень жаль, если вам пришлось проделать долгий путь сегодня, но вы же знаете, что периодически имеют место различные провокации и обвиняемым бывает крайне трудно доказать собственную невиновность, если отсутствуют свидетели или место встречи не контролируется полицией…

– Но у меня совсем другой вопрос, – произнесла она умоляюще. – Уверяю вас, я пришла с искренними намерениями.

– Разумеется, у меня нет оснований не верить лично вам, – ответил я, – но согласитесь, что такие слова может произнести кто угодно. Для меня будет надежнее не впускать вас в квартиру. Мы с вами не знакомы, и я не знаю, что вы впоследствии сможете обо мне сообщить.

Я нарочно говорил громко, чтобы подчеркнуть собственную невиновность перед соседями. Вероятно, это и внушило ей идею:

– А мы не можем позвать в свидетели кого-нибудь из соседей? – спросила она. – Хотя признаюсь, мне бы больше хотелось поговорить с вами наедине.

Да, это был выход, без сомнения. Я позвонил в ближайшую дверь. Там жил врач, следивший за здоровьем персонала столовых экспериментальных лабораторий; я просто знал его в лицо, а еще они с женой иногда ругались слишком громко, не учитывая толщину стен в нашем доме. Я изложил суть дела соседу, открывшему дверь, он слушал, нахмурив брови, но по мере пробуждения любопытства его лоб разглаживался, и в конце концов согласился на роль свидетеля. Он тоже был дома один. В какой-то миг я пожалел, что позвонил в его дверь, заподозрив, что все это могло быть спланировано заранее, однако потом понял, что поводов подозревать его в сговоре с Кадидьей Каппори все же нет.

Они оба вошли в родительскую комнату, где я быстро собрал уже расстеленную кровать, чтобы освободить пространство и сделать его больше похожим на гостиную.

– Вы, конечно, не знаете кто я, – начала она. – Дело в том, что я жена Туго Бахары из Службы Добровольного Самопожертвования.

У меня упало сердце, хотя я старался не поддаваться неприятным предчувствиям. То есть она из тех преданных бойцов, которые мешают моему эксперименту. И пришла она, вероятно, чтобы заявить на мужа. Но я не понимал, почему ко мне, а не прямо в полицию? Возможно, в ней проснулась животная интуиция? Или ей казалось, что вежливее донести на мужа не в полицию, а его начальнику? Так или иначе, избавиться он нее я уже не мог, она сидела в моей квартире, а сосед был привлечен в свидетели.

– У нас дома случилось нечто ужасно печальное, – продолжила она, опустив глаза. – Недавно мой муж вернулся домой и рассказал мне что-то страшное, самое страшное из всего, что может быть, – он рассказал о государственной измене. Я не верила собственным ушам. Мы вместе больше двадцати лет, мы родили на свет нескольких детей, мне казалось, я его знаю. Да, у него были периоды нервной раздражительности и уныния, но это все, конечно, из-за его профессии. Сама я прачка в районной Прачечной Диспетчерской, рядом нам дали квартиру. Но это к делу не относится. Вы понимаете, я же думала, что знаю его. Не потому что мы много друг с другом разговаривали, после нескольких лет брака ты уже заранее знаешь, что он ответит, а раз так, то можно ничего и не говорить. Но все равно ты словно чувствуешь, что он хочет, что имеет в виду, вы все время сталкиваетесь в двух комнатах, и так больше двадцати лет подряд. Ты думаешь о нем не больше, чем о собственной руке, и было бы странно, если эта рука вдруг станет ногой или сделает что-нибудь сама по себе… А тут такое! Я сначала подумала: глупости! Туго этого не делал. Но потом вспомнила: ни в чем нельзя быть уверенным, нам же все время говорят по радио и на лекциях, и на плакатах в метро и на улицах пишут: НИ В ЧЕМ НЕЛЬЗЯ БЫТЬ УВЕРЕННЫМ! ПРЕДАТЕЛЕМ МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ ДАЖЕ БЛИЗКИЙ ЧЕЛОВЕК! Раньше я этого не замечала, думала, меня это не касается. Но то, что я пережила всего за одну ночь, даже передать не могу. Если бы мои волосы уже не были седыми, я бы поседела за одну эту ночь. Невозможно представить, что Туго, мой Туго – предатель. А как должен выглядеть предатель? Разве не как обычный человек? Они только внутри другие. Само собой, они притворяются такими же, как все, иначе их без труда можно было бы вычислить. Вот я всю ночь лежала и думала, что Туго теперь для меня другой. А утром поняла, что в моих глазах он больше не человек. НИ В ЧЕМ НЕЛЬЗЯ БЫТЬ УВЕРЕННЫМ! ПРЕДАТЕЛЕМ МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ ДАЖЕ БЛИЗКИЙ ЧЕЛОВЕК! Он больше не человек, он хуже дикого зверя. Потом мне показалось, что все это страшный сон – он стоял и брился, как будто ничего не произошло – а я подумала, что если я смогу привести его в чувства, все опять будет как раньше. Но потом решила, что с предателями так нельзя, их нельзя привести в чувство, у них нет чувств, их даже слушать опасно. Он же изнутри испорчен. И я позвонила в полицию, как только пришла к себе на работу: раз он такой, мне ничего больше не оставалось. Я думала, его сразу схватят, но вечером он как обычно вернулся домой, а я ждала, что в любой момент приедет полиция. Он это заметил и сказал: «Ты на меня заявила. Не надо было этого делать. Это был эксперимент. И теперь ты все испортила». Но вы мне скажите! Разве я могла ему сразу поверить? Разве можно было снова поверить, что он человек? А когда до меня наконец все дошло, мне захотелось броситься ему на шею от восторга, но тогда, представьте, разозлился он. И тогда он захотел развестись.

– Все это довольно странно, – только и смог ответить я.

Она все время сглатывала, чтобы не опозориться и не разрыдаться.

– Понимаете, я не хочу его терять, – продолжала она. – Я считаю, несправедливо, что он хочет развестись, я же не сделала ничего плохого.

Все верно, она была права. Ее нельзя наказывать за то, что она повела себя как настоящий и преданный боец, ее поведение заслуживало поощрения. Ее Туго обязан остаться с ней.

– Он считает, что больше не может мне доверять, – продолжила она, все время сглатывая слюну и всхлипывая. – Конечно, когда он человек, то мне, Кадидье Каппори, он точно может доверять. Другое дело, если бы он был предателем.

В моей памяти возникло бесконечно печальное лицо изможденной женщины. Какое примитивное и бессмысленное желание – чтобы рядом был человек, которому можно всегда и безоговорочно доверять, что бы вы ни сделали! Если честно, то в этом была некая дурманящая притягательность. Я подумал, что младенческая и первобытная дикость сохранилась, пожалуй, не только у некоторых, а у всех нас, но – что существенно – сохранилась в большей или меньшей степени. И так же, как я посчитал свои долгом развеять мечту той прозрачной женщины, я решил разбить иллюзию мужа Кадидьи Каппори, даже если для этого мне придется пожертвовать еще одним свободным вечером.

– Приходите ко мне вдвоем в любое указанное время, – сказал я ей и выписал на бумаге свои свободные часы. – Если он не изменит свое отношение, я ему все объясню.

Я проводил обоих визитеров до двери. Прощаясь, она произнесла много слов благодарности. Врач, видимо, воспринимал происходящее как развлечение – слушая разговор, он все время раздражающе ухмылялся, хихикал и продолжал посмеиваться, скрывшись за своей дверью. Я же видел все иначе. Для меня это был принципиальный вопрос, а нелепые личности мне были неинтересны.

В лаборатории я не удержался и рассказал всю историю Риссену. Непосредственного отношения к нашей работе этот эпизод не имел, но в целом был вполне значимым. Я так же небезосновательно подозревал, что мною двигало желание показаться достойной и самостоятельной личностью, к кому другие обращаются за помощью в трудную минуту и кто легко и играючи им помогает. Я вдруг понял, что, не доверяя Риссену и критикуя его, я тем не менее дорожу его мнением о себе. Всякий раз, когда я пытался произвести на него впечатление, мне становилось стыдно. Я стремился избавиться от этой слабости, но через четверть часа она возвращалась, и я делал все, чтобы получить признание этого странного человека, который не заслуживал никакого уважения. Чувствуя, что у меня ничего не получается, я пытался его разозлить, обольщаясь тем, что за моими мелкими кознями скрывается продуманный план: если он всерьез рассердится, я, по крайней мере, буду знать, как к нему относиться.