Каллокаин

– Пожалуй, вы преувеличиваете, – произнес Каррек. – По моему опыту, чем нечто более абстрактно, тем менее оно опасно. Общие фразы можно использовать и так и эдак, сначала им придается один смысл, а через миг – диаметрально противоположный.

– Но мировоззрение не абстракция! – энергично возразил я. – Более того, это то единственное, что наверняка не абстрактно. А мировоззрение тех сумасшедших враждебно Государству. И нагляднее всего это показывает их миф о Реоре, который, судя по всему, был на толику слабоумнее прочих, чем и снискал себе славу героя. Милость к преступникам, беспечное отношение к собственной безопасности (человек является важным и ценным инструментом, о чем нельзя забывать!), личные эмоциональные привязанности, по крепости превосходящие привязанность к Государству, – вот куда они пытаются нас увести! На первый взгляд, их ритуалы просто чушь. Если присмотреться, это полная бессмыслица, порождающая преувеличенное доверие между людьми. А это, на мой взгляд, уже антигосударственно. Чересчур легковерного человека неизбежно настигнет участь их героического Реора – рано или поздно он погибнет от руки грабителя. И разве это не посягательство на первооснову Государства? Если бы у людей были причины и основания доверять друг другу, Государство никогда бы не возникло. Священный и необходимый фундамент существования Государства – наше обоюдоострое и обоснованное недоверие друг к другу. Сомневающийся в этой максиме сомневается в Государстве.

– Да ну, – с некоторой резкостью возразил Риссен, – вы забываете, что государство в любом случае возникает как экономический и культурный центр…

– Я это помню, – ответил я. – И не думайте, что мною движет цивилизованное заблуждение о том, что Государство должно существовать ради нас, а не мы ради Государства, как, собственно, в действительности и есть. Я утверждаю лишь, что именно жажда безопасности служит ядром отношения отдельных клеток к государственному организму. Если мы однажды заметим, – я не сказал, что это уже так, – что наш гороховый суп стал жиже, нашим мылом невозможно пользоваться, а наши жилища обветшали, и никого это не беспокоит – станем ли мы на это роптать? Нет. Мы знаем, что благополучие как таковое не представляет собой никакой ценности, мы знаем, что наши жертвы служат высшей цели. Мы жалуемся на то, что свобода наших перемещений ограничена, а вдоль наших дорог протянута колючая проволока? Конечно, мы понимаем, что все это во имя Государства, чтобы помешать злоумышленникам. И если нам велят сократить свободное время в пользу военных упражнений, отказаться от массы избыточных знаний и навыков, входивших раньше в программу воспитания, в пользу узкой специализации, овладеть которой мы обязаны, чтобы служить той индустрии, которая нуждается в нас больше всего – будем ли мы жаловаться? Нет, нет и нет. Мы понимаем и одобряем, что Государство – все, а индивид – ничто. Мы осознаем и смиряемся с тем, что основной объем так называемой «культуры» за вычетом технических знаний становится роскошью безопасного времени (которое, видимо, никогда больше не наступит). Остается только обеспечивать себя хлебом насущным и совершенствовать военно-полицейскую сферу. Это базис государственной жизни. Остальное надстройка.

Риссен молчал в мрачной задумчивости. Ему было трудно придумать возражение, которое сбило бы меня с моей не слишком оригинальной тональности, но я был уверен – и наслаждался этим, – что его цивильная душа трепетала от негодования.

Каррек резко встал и принялся ходить вперед-назад по комнате. Мне показалось, что мои аргументы он слушал не слишком внимательно, и меня это огорчило. Когда я закончил, он с легким нетерпением произнес:

– Да-да, все это очень хорошо. Между тем, факт налицо – мы никогда прежде не вели борьбу с «духами». Пусть себе витают вне реальности, где им самое место. Если кто-то что-то вполголоса обсуждает за ужином или пропускает официальный праздник, мы можем это нащупать, но «духи» – спасибо, нет, нам они не нужны…

– Раньше у нас не было для этого средства, – возразил я. – Каллокаин же дал нам возможность контролировать мысли.

И этот мой аргумент он услышал вполуха.

– За это можно осудить кого угодно, – произнес он слегка раздраженно – и вдруг замер, пораженный, как казалось, смыслом собственных слов.

– За это можно осудить кого угодно, – повторил он, но на сей раз бесконечно медленно, тихо и мягко. – Возможно, вы не так уж не правы, и если присмотреться… если ко всему… присмотреться…

– Но, босс, если вы сами говорите, – в ужасе вскричал Риссен, – что кто угодно!..

Но Каррек и его не слышал. Он продолжил мерить помещение широкими шагами, странно наклонив вперед монголоидной формы голову и прикрыв глаза.

Мне отчаянно хотелось что-нибудь для него сделать, и, преодолев стыд, я рассказал о выговоре, полученном от Седьмого Бюро Министерства Пропаганды. Что наконец его увлекло.

– Седьмое Бюро Министерства Пропаганды, говорите? – переспросил он задумчиво. – Интересно. Весьма интересно.

Довольно долго единственным различимым звуком был скрип его подошв, дополняемый отдаленным гулом метро и приглушенными отголосками разговоров в соседних комнатах. В конце концов Каррек уперся рукой в стену, закрыл глаза и медленно, как будто взвешивая каждое слово, произнес:

– Буду предельно откровенным. В нашей власти добиться принятия закона о преступном мышлении, при условии достаточной поддержки со стороны Седьмого Бюро.

Не думаю, что в тот момент у меня в душе нашлось бы место для чего-то, кроме готовности служить, но, возможно, и я попал в зону вращения маховика, запущенного великими мечтами, планами и идеями Каррека, о которых я ничего не знал. Во всяком случае, от его дальнейших слов у меня перехватило дыхание.

– Я отправлю одного из вас, желательно того, кто умеет говорить убедительно, в Седьмое Бюро. Сам я в силу некоторых причин пойти туда не могу… Боец Калль, вы способны правильно излагать мысли? Впрочем, мне лучше спросить об этом вашего босса. Он умеет?

Поколебавшись, Риссен ответил почти нехотя: