Каллокаин

«Неплохо бы, – думал я со страхом, – чтобы какой-нибудь шутник из полиции или, скажем, Риссен отнял у меня шприц и вколол его в мою руку». Легко предугадать, что сказало бы Седьмое Бюро о моем складе мышления. Будь у Риссена право, он бы с радостью взялся меня разоблачить, чтобы в очередной раз подтвердить свой давний тезис: «Среди бойцов старше сорока нет ни одного с по-настоящему незапятнанной совестью». Похоже, именно этого он и хочет. Разве не он завлек меня сюда своими хитроумными намеками? Этот человек опасен для меня и для всех. Страшнее всего были предположения о том, как далеко он зашел в развращении Линды, и подозрения, что они оба вступили в сговор против меня.

Все это тлело под поверхностью, никак не проявляясь внешне, я был настолько загружен работой, что времени на размышления не оставалось вообще. Туарег уже отдал приказ о замене обычных судебных расследований каллокаиновым тестированием, и люди со всех уголков Мирового Государства стояли в очереди на участие в обучающем курсе, который нам поручили подготовить. Мы теперь находились в ведении полиции – как оговаривалось, временно. Каррек велел без промедления доставить в наши лекционные залы всех заключенных, чтобы можно было получить от них все необходимые сведения – и одновременно использовать их в качестве наглядного тренировочного материала; в роли судьи всегда присутствовал военный или полицейский высокого чина, а протоколы вели параллельно два секретаря – полицейский и назначенный курсами.

Быстро стало ясно, что дел у нас невпроворот. Мы увеличили число обучающихся на курсах, но многим все равно приходилось ждать. Мы не успевали обрабатывать всех заключенных, тестирование часто проводилось в спешке, даже обеденный перерыв пришлось сократить на полчаса.

Судебные процессы испокон веков проводились под грифом секретно, то есть сравнивать мне не с чем. Но меня удивило количество показаний, которые оказались ложными или как минимум ненужными. Практически каждый подопытный после эксперимента был сломлен, а я завален разнообразнейшей напраслиной, возведенной странноватыми бойцами, чьи разоблачения с точки зрения суда были до глупого несущественны, вследствие чего возникали сомнения в целесообразности самого судебного аппарата. С каллокаином все тоже было непросто, он по-прежнему производился в недостаточных объемах и только в лабораторных помещениях.

Однажды мы обсуждали это за обедом. («Мы» это Риссен, я и участники курсов, сидевшие за несколькими длинными столами в большой столовой, где питался и персонал вспомогательных служб полиции.) В первой половине дня нам как всегда катастрофически не хватило времени, день выдался более жарким и влажным, чем обычно, и вдобавок ко всему на нашем этаже вышла из строя пара вентиляторов. Кто-то громко посетовал на большое число донесений по пустяковым поводам или вообще без них.

– Количество доносов за последние двадцать лет постоянно увеличивается, – сказал Риссен. – Я узнал это лично от шефа полиции.

– Но это отнюдь не означает, что выросла преступность, – возразил я. – Возможно, выросла преданность Государству, выросла интуитивная способность находить гнилостные источники…

– Это означает, что вырос страх, – неожиданно энергично произнес Риссен.

– Страх?

– Да, страх. Мы ужесточили надзор, это не дало нам чувства безопасности, а сделало нас тревожнее. Страх и тревога порождают импульсивное желание причинять боль ближнему. Известно, что дикий зверь нападает, когда чувствует угрозу и не может убежать. Если в нас поселяется страх, единственным выходом для него становится упреждающий удар. Это трудно, мы же не знаем, куда бить… Но искру, как говорится, лучше тушить до пожара. Если бить умело и часто, то, кажется, можно спастись. Есть старая притча о фехтовальщике, который был настолько искусен, что оставался сухим под дождем: он отбивал шпагой капли так ловко, что ни одна не успевала упасть на него. Примерно так фехтуем и мы, когда охвачены страхом.

– Вы говорите так, как будто бы каждому есть что скрывать, – произнес я, понимая, насколько банально и неубедительно это звучит. Я не хотел верить ему, но в воображении внезапно возникла устрашающая картина. Что, если он все-таки прав, а дело, с которым я обращался к Лаврис, принесет результат и под контролем будут не только поступки, но и мысли и чувства… тогда… Тогда все бойцы закопошатся, как муравьи в муравейнике, но не ради сотрудничества, а чтобы опередить друг друга. Я уже видел эти полчища: коллег, доносящих на коллег, мужей, доносящих на жен, жен, доносящих на мужей, подчиненных, доносящих на начальников, и начальников, доносящих на подчиненных… Этого не может быть, Риссен не прав. Я ненавидел его за то, что он навязал мне свои мысли. Но я успокоился, как только понял, на кого укажут первым, если новый закон станет реальностью.

Через два дня мы получили приказ Каррека разделить курс на две группы. Судебные исследования передавались Риссену вместе с наиболее способными участниками курсов в качестве ассистентов. Мне же поручался химический курс и подготовка условий для масштабного производства каллокаина.

Потребность в этом назрела, и я это понимал. Более того, я должен был обрадоваться возможности вернуться к науке. Однако, ознакомившись с приказом, испытал досаду и разочарование.

Дело заключалось вот в чем.

В списках подопытных все время присутствовал пожилой мужчина из секты безумцев, с которым я уже разговаривал и который поступил к нам еще до нашей поездки в столицу. Но работу с ним отложили, так как он заболел и поправился только сейчас – эксперимент с его участием стоял в повестке на завтра, когда я уже должен был заняться новым химическим курсом. Поняв, что не смогу присутствовать на его допросе, я удивился и испугался. «Неужели я надеялся, что услышу нечто, похожее на признания той женщины, что произвела на меня столь глубокое впечатление?» – спрашивал я у себя. Неужели меня снова тянет испытать это опасное воздействие? Впрочем, не стоило сразу искать у себя низкие мотивы. Моя заинтересованность могла объясняться желанием исполнить приказ Каррека и распутать этот клубок – я хотел узнать, что скрывается за их безумием. Мужчина выглядел интеллигентно, а значит, мог обладать более глубокими представлениями о тайнах странной шайки, чем все, кого мы допрашивали раньше. Мне хотелось присутствовать при разоблачении еще и потому, что я подозревал Риссена в сомнительных симпатиях. «Конечно, – говорил я себе, – мой интерес к секте безумцев имеет негативный характер. Точно такой же, как интерес к Риссену».

Мне пришлось подчиниться приказу, но я пообещал себе следить за развитием событий.

– Я могу поинтересоваться, допросили ли того больного мужчину? – спросил я на следующий день за обедом.

– Да, сегодня состоялся допрос, – коротко ответил Риссен.

– Обнаружили что-нибудь? Что-то предосудительное?

– Его приговорили к исправительным работам.