Каллокаин

Охваченный страхом, я стоял в начале улицы и знал, что почему-то обязан по ней пройти, а мое благополучие целиком зависит от того, удастся ли мне дойти до конца. Вокруг были только руины, одни возвышались, как горы, другие успели сравняться с землей и покрыться песком и мусором. Кое-где пустил корни и пополз вверх по каменным стенам плющ, но в остальном раскаленное полуденным солнцем пространство казалось безжизненным и голым. От некоторых мертвых камней исходил жуткий желтоватый дым. В других местах над песком поднималось дрожащее голубоватое сияние, тоже вселявшее ужас. Я сделал шаг, обогнув ядовитое испарение, но тут внезапный порыв ветра пригнал небольшое желтое облако – тотчас же распавшееся на множество тонких завихрений, от столкновения с которыми мне пришлось уворачиваться. Голубоватое свечение впереди начало разрастаться, превращаясь в слабый огонь и накрывая собой почти всю улицу. Я оглянулся в опасении, что и там, отрезая мне обратный путь, происходит нечто похожее и я не смогу переместиться ни вперед, ни назад, но позади пока все выглядело по-прежнему. Я сделал еще один шаг. Ничего не произошло. Я снова сделал шаг. И тут за моей спиной раздался негромкий тонкий свист. Бросив взгляд через плечо, я увидел, что камень, на который я только что наступил, шевелится. Он утратил твердость, стал зыбким, издал свистящий звук и вдруг лопнул, обратившись в пыль. Мне показалось, я уловил слабый неприятный запах. Ни остаться на месте, ни пойти вперед, ни вернуться я не мог.

И тут до меня донеслись странные голоса. В здании чуть впереди зиял подвальный проем, с обеих сторон увитый зелеными листьями. Сначала я его не заметил, но сейчас в страхе выдохнул, обнаружив рядом нечто живое. Кто-то вышел на улицу, поднявшись по провалившимся щербатым каменным ступеням, и жестом позвал меня. Не помню, как я оказался у подвала, видимо, между опасными камнями я перемещался прыжками. Так или иначе, но я попал в каменный зал с дырой в потолке, через которую проникало солнце и было видно, как ветер раскачивает траву и цветы над моей головой. И мне показалось, что нет и никогда не было укрытия надежнее, чем эти уцелевшие стены и часть крыши. Густая трава пахла землей, солнцем, теплом и уютом, голоса отдалились, но продолжали петь. Рядом стояла женщина, это она позвала меня сюда, мы с ней обнялись. Я понимал, что спасен, но от усталости и облегчения меня клонило в сон. Необходимость дойти до конца улицы внезапно исчезла. «Ты останешься у меня?» – спросила женщина. «Да, если позволишь», – ответил я, чувствуя, что становлюсь беспечным, как ребенок. Ощутив под ногами влагу, я наклонился и увидел, что по земляному полу бежит чистый ручей, и внезапно испытал прилив неописуемой благодарности. «Неужели ты не знаешь, что здесь течет жизнь?» – спросила женщина. И тут я догадался, что это сон, от которого я очнусь, и начал в мыслях искать способ его удержать – и искал его так рьяно, что мое сердце громко застучало и разбудило меня.

Этот красивый сон был, пожалуй, еще тревожнее кошмаров, и мне не хотелось пересказывать его ни Линде, ни кому-либо еще. И не потому, что Линда могла ревновать к приснившейся женщине, – да, она чем-то напоминала ту заключенную с глубоким голосом, но у нее были глаза Линды, – а потому, что это был однозначный ответ на вопрос: «Вы уверены, что не завидуете людям из заброшенного отравленного города?» Внушение Риссена проникло так глубоко, что сохранялось даже в моих снах. Но что толку утверждать, что во всем виноват он, а не я! Ни один судья в мире не примет такое оправдание.

Описываемое выше происходило еще до поездки к Карреку, то есть до того, как приняли новый закон и, помимо неясной надежды когда-нибудь отомстить, у меня появилось конкретное средство защиты.

Однако, вернувшись от Каррека и осознав, что идею мести можно реализовать уже завтра, я испытал сильнейшее смятение чувств. Далекая цель внезапно приблизилась на расстояние вытянутой руки, но условия ее достижения, похоже, были для меня непреодолимы. Допустим, Линда действительно любит Риссена, тогда она рано или поздно выяснит, что донос написал я. Не знаю как, но ей это точно удастся, и она отомстит. При мысли о ее мести меня била дрожь. Мне ни в коем случае не должны ввести каллокаин.

В ту ночь я не сомкнул глаз.

А утром в газете вышла статья под заголовком «МЫСЛИ НАКАЗУЕМЫ». В ней излагалась суть нового закона и упоминался каллокаин, благодаря которому закон стал возможным. Новые положения об избрании меры пресечения звучали более чем здраво: слепое следование параграфу отменялось, то есть отныне за повторное преступление рецидивист не мог получить такое же наказание, как и за совершаемое впервые. Предметом судебного разбирательства теперь становилась сама личность бойца, а не его отдельное действие. Исследованию и регистрации следовало подвергать собственно мышление. И не для того, чтобы, как раньше, определить степень вменяемости, а для того, чтобы отличить пригодный человеческий материал от непригодного. Наказание не будет исчерпываться принудительными работами на срок, рассчитываемый по формуле. Выносить приговор будут эксперты-психологи и экономисты, исходя из рентабельности или нерентабельности обвиняемого. Физически и морально ущербные индивиды, не приносящие пользы Государству, не должны надеяться на сохранение жизни только потому, что они не причиняют Государству вреда. С другой стороны, учитывая сокращение населения, в отдельных случаях необходимо оставлять в живых менее пригодный материал для использования в качестве рабочей силы. Новый закон об антигосударственном мышлении уже вступил в силу, однако, как отмечалось отдельно, все донесения теперь должны быть подробнейше обоснованы и подписаны именем, достоверность которого можно проверить, иными словами, допустимое ранее анонимное доносительство отменялось с целью сокращения количества несущественных донесений, что позволит снизить расход каллокаина и загруженность сотрудников суда. Право принять или не принять донесение при любых обстоятельствах полиция оставляет за собой.

О том, что отныне доноситель обязан подписываться собственным именем, Каррек меня не известил. Следовательно, Линде будет еще проще узнать, кто заявил на Риссена.

Рабочий день прошел без сенсаций, но отнюдь не тихо и спокойно. За обедом мы с Риссеном не обменялись ни словом. Я даже смотреть в его сторону не решался. Меня терзало подозрение, что он знает о моих мыслях и планах и в любой момент может нанести упреждающий удар. Одновременно я понимал, что не отважусь ничего предпринять, потому что не уверен в Линде. Каждый час промедления таил в себе опасность, но задуманное пришлось отложить.

Уже дома за ужином мне показалось, что повторяется тот ужасный разговор в большой столовой. Мне так же трудно было смотреть в глаза Линде, как тогда Риссену. Мне так же казалось, что ей все известно, в воздухе витала такая же враждебность. Бежали секунды, мне казалось, прислуга никогда не уйдет, а дети никогда не уснут. Наконец мы остались с Линдой одни, и чтобы избежать прослушки, я включил радио на полную громкость, после чего сел сам и усадил ее так, чтобы динамик оказался между нами и полицейским ухом.

О чем говорилось в оглушившей нас лекции, я не помню, я был внутренне слишком встревожен, чтобы это заметить. Линда же даже бровью не повела, никак не отреагировав ни на лекцию, ни на то, что я усадил ее именно на этот стул – видимо, она догадалась, что затевается, и, как и я, не прислушивалась к тому, что говорили по радио. И только когда я придвинул свой стул вплотную к ее, она посмотрела на меня вопросительно.

– Линда, я должен у тебя спросить, – начал я.

– Да, – ответила она без тени удивления. Я всегда знал, что ее самообладание безупречно. И всегда знал, что если однажды мы с ней дойдем до последнего предела, до борьбы не на жизнь, а на смерть, она станет самым страшным противником. Может быть, только поэтому я и не хотел ее отпускать? Я боялся того, что может произойти? Моя любовь скрывала в себе великий страх, я знал это давно и наверняка. Но была здесь и мечта о безграничном доверии, мечта о том, что придет день и моя упорная любовь сделает ее моим союзником. Как это произойдет и как я узнаю, что это произошло, я не представлял – это была мечта, такая же зыбкая и далекая от реальности, как мечта о будущих жизнях. Но через мгновение эту желанную безопасность можно было запросто потерять. Всего минута, и из ненадежных союзников мы могли превратиться в заклятых врагов, но я об этом не узнал бы, потому что она не выдавала бы себя ни гримасой, ни дрожью в голосе.

И все же нужно было действовать дальше.

– Разумеется, это чисто формальный вопрос, – сказал я и попытался улыбнуться. – В ответе я уверен. Я никогда ни во что подобное не верил, а если это окажется правдой, то ты же понимаешь, мне будет совершенно все равно. Ты же, надеюсь, хорошо меня знаешь – а я хорошо знаю тебя.

Я промокнул лоб носовым платком.

– Итак? – произнесла Линда, испытующе глядя на меня. Ее большие глаза напоминали софиты. Когда они были направлены на меня, я чувствовал себя беспомощным.

– Итак… Конкретно меня интересует, – произнес я (и действительно бодро улыбнулся), – были ли у тебя любовные отношения с Риссеном?

– Нет.

– Но ты его любишь?