— Осень, — сказал вдруг за ужином Валька Новиков и замолчал — умело: в кубрике притихли, прислушались.
— Осень, — сказал он, — такая пора, когда Шура Дунай заводит себе вилку.
Шура посмотрел на него и не сказал ничего.
За навигацию Валька похудел, стал легок и насмешлив. Он отпустил светлые усики, завел безупречный пробор и с достоинством и небрежением носил узкий, латунного блеска галун старшего матроса. Вместе с ним в эту осень
Осень надвинулась, — неся, как всегда, перемены, тревогу и встрепку. Засвежило сразу и крепко, ветер и стук волны хозяйничали в бухте; корабли больше не были главными здесь, мотали мачтами вразвалку. И люди в бушлатах и рвущихся с плеч плащах проходили по мокрому камню спеша, воротя прочь лицо от ветра.
Сумерки, сумерки… октябрь.
В эту осень особенно часто и жестко штормило; в эту осень пора было идти в док; зачитали на мокрых палубах приказ о призыве и увольнении в запас; пришла старпому радиограмма, что родилась дочь; в эту осень ушел с «полста третьего» боцман.
Шура стал главстаршиной.
И обзавелся вилкой.