Но вилка осталась.
В матросской миске ковыряться вилкой бессмысленно. Миска придумана с тем, чтобы в качку прижимать ее к груди, крупно ворочая ложкой. Много ль зацепишь вилкой каши или плова? Шура равнодушно, привычно греб ложкой, но вилка — узкая, изогнутая, легкая — аккуратно выкладывалась перед ним как уведомление в конечности морской бесхитростной жизни. В кино, когда проектор с треском и фырканьем показывал хронику, какой-нибудь митинг с плакатами и знаменами, можно было услышать в отсеке Валькин голос:
— Истомившиеся земляки репетируют встречу Шуры Дуная.
Валька резвился.
Он
То были не виданные никогда, хриплые, с розовым брюшком бакланы; замороченные ветром закаты; цветной от восходящего солнца, летящий под бортом туман; или же сорванная с волны и бьющая в мачты пена… Осень началась в тот миг, когда в вечерний, слабо освещенный кубрик спустился Вовка Блондин и свалил на рундук груду имущества. Тут имелись пара яловых сапог, суконные портянки, суконные старые штаны. Шапка. Кожаные на меху рукавицы. Теплая, на овчине, канадская куртка на толстых молниях, с меховым откидным капюшоном… Вовка натянул канадку, прижмурился от ее домашнего, густого тепла, посмотрел на Вальку и подмигнул. Кончались игры в лето. Начинался настоящий флот.
В эту летящую осень Шура с его сухой злостью, медлительностью не успевал попасть в быстрое Валькино любопытство. Шура был неинтересен как нечто прожитое.
Лился вольный белый свет.
Под необъяснимо высокую дугу небес, в белый, дымчатый звон выплывал с рассветом крохотный, с сосновую иголку, корабль. А на полубаке его, в забрызганном бушлате и сапогах, шмыгая восторженным носом, стоял хозяин мира, матрос Валька Новиков.
Тусклые березовые листья дрожали на мокрых причалах. Вся жизнь в бухте стянулась на корабли. Там было тепло, там пахло жильем и машиной, ярко горели от дизель-динамо лампочки, там был пар, можно было поблаженствовать в душе, навернуть горячего, сочного плова, а потом, растянувшись в чистой робе на мягком шерстяном одеяле, посмотреть еще не твердо выученное кино. А поутру плюхался в воду швартов с налипшим березовым листком. Темная в бухте, вода за брекватером светилась свежим, несильным блеском, названивала — и угадывалась в ней завтрашняя стеклянная ломкость.
«И начинала уставать вода, и это означало близость снега…»
С водой дело не просто.
И не только с водой.
В одной из уважаемых мною книг герой говорит примерно следующее. Не следует доверяться так называемым морским историям, — особенно когда они правдивы. Даже будучи правдивыми, они рассказывают лишь часть целого и тем опасны.
Вот почему я хотел бы просить не очень-то доверяться данной книге.
Тонкое замечание о морских историях может увести нас довольно далеко — в рассуждения о их сущности, о соотношении с действительностью, о принципах художественного освоения и литературного труда… — подобные рассуждения призваны большей частью прикрыть нежелание признаваться в грехах; что до меня, то в известных грехах я признаюсь с охотой. Так, например, бухту Веселую я попросту выдумал: поначалу я собирался писать ее, беря за основу какую-то из виданных мною бухт, но понял, что это меня сбивает. Я придумал этот корабль под номером «пятьдесят три», и его экипаж, населив созданный моим карандашом («пионер» № 2) корабль людьми из тех, с кем я сам был бы не прочь отправиться в поход; некоторые полагают, что в этом наиболее уязвимое место книги, — протестую и решительно убежден в обратном. Тех, кого я не захотел брать на свой корабль, я сознательно оставил на стенке, большой беды тут нет: в нашей литературе много кораблей и, как мне недавно сообщили, на многих из них замечен недокомплект. Я дал имена матросам моего корабля и отправил их на несложное житье в бухту Веселую. На самом деле их не было. Не было Андрея Воронкова, как не было трудной его гибели… выдумать можно многое. Выдумать можно все.
Но воду — мутную, мучительно ледяную воду, что гуляет в болтанку от борта к борту по облезлой палубе кубрика, —
— …Аа! …твою!.. — и посыпались гроздьями в мутную воду: руль положили на борт, подставив волне скулу. С изнанки скулы, вдоль борта, развешены тесные койки. Садануло волной, и посыпались — в ватниках, сонные и босые.
Колокола тревоги загремели через несколько секунд, но еще в тишине, хлюпая, бежали к трапу: на подобной волне просто так руль на борт не кладут.
Колокола обвалились громом без предупреждающих коротких звонков, и по воде запрыгали шибче: тревога была боевой.