Из неясной синей тьмы, ворча, поговаривая, накатывало, накатывало, с белыми бородками пены, осеннее свежее море. Мокрый ветер и мокрые камни, холод, синь, неуют — и доброе, свойское ворчанье.
Синева ощутимо расслаивалась, разделялась на струи, на тучи и встрепанный ветер. На глазах у Шурки в клубах синевы протекало отделение света от тьмы; первый свет еще робко и косо струился над морем, отмечая холодным блеском дальние волны. Чуть светлело — и вставали из воды острова, всплывали на фыркающий ветер, выгнув зубчатые, лесом поросшие горбы. Рассвет занимался — неохотно, тревожно, пронзительно чистый, — обнаруживая мокрые камни, и лес, и бродящие на привязи корабли.
Доносились звонки: окончить… команде умываться… Шура вставал, отщелкивал едкий окурок, опускал воротник бушлата и шел не торопясь назад, на бледные желтые огни.
Неспокойно и маетно было от этих рассветов.
Где-то решалось, идти кораблю в док осенью или весной. Осенью — значит, неделя, две, три, и пойдет вниз мутная серая вода, обнажая гранитные мокрые стены, пойдет, словно лифт, с нею вместе корабль, встанет — днищем на клети, над мокрым гранитом, мелкий, странный в громаде дока, загрохочут по корпусу молотки… Кому нужна там четверка старшин? — отпустят, быть может, к ноябрьским. А если идти в док весной — работать им всем до упора, в черных снежных штормах, отгрызая с палубы скользкий и цепкий лед. Под конец навигации каждый матрос дорог, а старшины особенно; покатится служба на следующий год, и раньше конца января им берега не видать.
Прост рассвет над осенним морем. Люди в осеннем железе просты. Тридцать лет прожил в этом железе боцман, а когда уходил, все, что нажил, в шапке унес. Уходя, он сказал, отвернувшись, Ивану и Шурке: «Вы… присматривайте…»
Про корабль.
А корабль был — красавец.
Его легкое тело держалось на прочном киле, крепкие ребра шпангоутов туго стянула обшивка. Переборки замкнули отсеки. В самом носу — форпик, цепной ящик. Потом шпилевая, под ней вещевая кладовка, под ней пост акустиков. Дальше кубрик, пост гирокомпа́са. Погреба. Три мощных дизельных отсека. Снова кубрик, тральная кладовка, погреба. Румпельное, ахтерпик. Иллюминаторов в кубриках нет — все одно под водой будут. Под кубриками, под настилами в машинах — цистерны, насосы, невероятное плетение труб. А поверху все отсеки схвачены выгнутой палубой, рельсами торпедных тележек. В полубаке над кубриком встроены кают-компания, каюты офицеров, офицерский коридор. Над погребами и моторным — старшинский коридор, каюты мичманов, гальюн, оружейная, амбулатория. Поперечный коридор. Дальше в корму, над машиной, — матросский коридор, душ, камбуз, мастерская. Поверх — снова палуба: полубак, ростры. Носовая надстройка: в нижнем ярусе салон командира, радиорубка, в среднем — ходовая и штурманская рубки, наверху — мостик. Мачта — с реями, стеньгой, прожекторными площадками, рощицей антенн. В корму — торпедный люк, труба и еще одна мачта. Грузовые стрелы, площадки, прожектора, плетение поручней, трапов, вант, цепи и тросы, лебедки, вьюшки, корзины для канатов, торпедные тали. Четыре шлюпки на цепях шлюпбалок… Мускулистый и крепкий, подобранный кораблик — сотни тонн натянутой стали, умный и верткий звереныш.
Три года без малого прожил Шурка в этих отсеках, три года — без отпуска; свыкся. Будто и не было иного. Он был хороший механик, верно чувствовал суть и характер приборов — будь то весло или токарный станок, — но ощущать в целом
Видел: Женька и Кроха, заступая в дежурство по кораблю, вели себя так же; потемневший от забот Иван все искал и искал неполадки в машине.
А осень брала свое.
Палубы стали — голый металл. Борта были содраны и помяты в швартовках на крупной зыби. Соленая вода прогрызала в краске дорожки и пятна ржавчины. Снасти лопались. Железо разламывалось с легкостью непредставимой. Успокаиваясь в бухте, на черной воде, чуть поспав, принимались драить, сваривать, красить. Корабль пестрел суриком, пятнами копоти, старой и свежей краской. Дерево, флаги чернели от мокрого ветра.
Осенью явственно понималось, что служба на флоте — бесконечная, тяжелая, грубая работа. Руки были сбиты в кровь, ватники продраны тросами, шапки залапаны мазутом и маслом. За месяцы навигации накапливалась безразличная ко всему усталость. И очень трудно было сверх срочности и точности работ добиваться внимания к кораблю. Но рискни возразить Крохе Дымову, огрызнуться на рычание Ивана, выдержи язвительность Женьки или бешеный Шуркин взгляд.
«Дурят напоследок старшины…»
…Был на первом году у Шурки старшина по фамилии Мазепа, грубый, с резкими морщинами мужик, командир отделения акустиков. Он, казалось, невзлюбил Шурку насмерть. Чистил ли Шурка генератор, красил ли борт, заправлял койку — Мазепа только мрачнел, и Шурка приходил в отчаяние. Чем меньше оставалось до «Славянки», тем сильнее мрачнел Мазепа, а в последние дни впал в мрачность вовсе безысходную, и Шурку, ошалевшего от осени, от начавшейся зимы, колотило раздражение: валил бы он поскорее, сами будем хозяевами, разберемся!
Снег лежал под жестким белым солнцем, жег мороз и дымилась вода, когда грохнула в промерзших динамиках маршем и плачем «Славянка». Мазепа сгреб Шурку за ворот, чмокнул в нос, а в глазах у обоих… смахнуть рукавом. «Ты… это. И… А будешь у Харькиве — жду!» Мужик бесхитростный, он просто никак не мог решиться поверить в Шурку, и ревновал — в мощь своего умения…
Служба иссякала в эту ветреную осень, и в эту осень он понял, что именно теперь, когда он что-то умеет, что-то узнал и почувствовал, ей впору по-настоящему начаться.
Флотская быль была испита.
Он был хорошим матросом. Быть мичманом ему виделось скучным; офицером он стать не хотел.
ebooksa