…За полтора часа Шурка облазил весь корабль. Вместе с Доктором, который заступил рассыльным, заново обтянул чехлы на шлюпках и вьюшках; сделал записи в журнале; и лишь после, достав сигарету, вышел на ют.
— Не мерзнешь?
— Да нет, — сказал Валька. Ему тоже повезло угадать на вахту, сна до следующей ночи не предвиделось. После тяжести работ, штормовой одежды он чувствовал себя в бушлатике под ремнем и в хромовых ботиночках таким легким, что хотелось танцевать.
Покурили. Стояла тишина, и только за мысом ворчало, ворчало море. Кто-то там продолжал штормовать.
В ночи, в глухой темноте лежала, подрагивая волной,
— Уходим, — вздохнул непонятно Валька.
— Уходим.
— Жалко.
Уходили надолго. К январю в бухте встанет лед, и вернется корабль к этой стенке в июне. Шурка больше сюда не придет никогда.
— Жалко…
Жаль оттого, что внезапно, — и сколько ни ждал ты прощания с бухтой, наступает все это
Бросив в обрез сигарету, Шура вернулся в неуютное тепло дежурной рубки, достал авторучку, раскрыл журнал и задумался, в бессилии вспомнить, что́ он должен сюда записать. Мягкая ночь текла за железными бортами, мягкая черная ночь… Четыре звонка он услышал сквозь сон; разбудил его лязг открываемой двери. Подскочил, надев бескозырку: с палубы, отряхиваясь, шагнул через комингс комдив, за ним шел Назаров.
— Черт с тобой: спишь, — рокотал бас комдива. —
Комдив оглянулся.
— Снега не видел?
В открытую дверь пахло снегом.
На узком шкафуте, фальшборте и дальше — на палубах, стенке, крышах — белел и летел в темноте пухлый снег.
Сорванные тревогой, чумные спросонья, толкались на палубах в рыхлом снегу. «Боевой пост такой-то к бою-походу…» — «Есть питание на шпиль!» — «Потравить якорь-цепь!..»
— …Ты! Хухрик! С боцманом не попрощались!
— С Юрьевичем? — Шурка остолбенело смотрел на Кроху. За Крохой жался в одной голландке яростный и потерянный Иван. Он, очевидно, вспомнил про боцмана первым.