Москва. Квартирная симфония

– Сева должен был обрисовать вам детали, – игнорирую я хамство насчет «подтереться».

– Тише-тише, – Владимир прижимает палец к губам, не думая помочь мне пристроить на захламленную вешалку пальто, – обрисовать-то обрисовал, но уточнение – мать учения, когда кругом жулье сплошное, мать их за ногу… только маме не надо о нашем разговоре… Ма-ама! Мы зде-есь! Веду к тебе Оксану Евгеньевну!

Их квартира и впрямь хороша. Любовь к кирпичным домам позапрошлого и прошлого веков осталась со мной навсегда. Так и не смогла я принять душой новоделы. Даже так называемую элитную их часть.

Облаченная в длинный махровый халат, Майя Георгиевна царствует в потертом кожаном кресле по центру просторной гостиной. Спина идеально прямая. Миниатюрные пальчики поглаживают поблекшие бронзовые клепки деревянных подлокотников с истершимся лаком. Взгляд орлицы нацелен в меня. За спинкой кресла, держась за руки, стоит миловидная пара. Конечно, это Алексей и Люся. У Алексея подернутые румянцем детские щеки и серые наивные глаза. Люся выглядит строже, хотя обрамленное легкими светлыми волосами лицо открытое и чистое. Алексей очевидный подкаблучник, но заметно счастлив с Люсей. Вернее, счастливы оба. Их греет надежда на скорое освобождение от диктаторских пут. Владимир, придерживая оттопыренный карман с банкой-пепельницей, нервно ходит по комнате. Его мысли заняты схемой получения денежных средств. Отсутствует только старший Юрий. Единственный из семьи, кому переселение народов – полный крах, конец эпохи. Майя Георгиевна вступает по-мхатовски величественно, вместе с тем проникновенно:

– Я так вас себе и представляла, деточка, по голосу. Ваш вид внушает доверие. Но этот Всеволод глубоко меня разочаровал. Много суеты, лишних слов, а по факту – сплошная фикция. Он думает загнать нас за Можай? – ее глаза сужаются, проникновенность голоса испаряется. – Где в подъездах разит мочой и под ногами хрустят экскременты мышей?! А в квартирах все бесперебойно течет? И что за вульгарная привычка постоянно сосать пиво из банки? Где элементарные приличия? В советское время за такую, с позволения сказать, трудовую деятельность выгоняли с волчьим билетом! И правильно выгоняли! Доигрались в демократию, разбазарили ценности, накопленные за семьдесят лет советской власти! Учтите, бандитский трюк у него не пройдет! Я прекрасно осведомлена, скольких денег сто́ит наша квартира!

– Именно!! – подает возглас Владимир.

– Уверена, деточка, вы не в курсе действий Всеволода. Заняты, видимо, другими проблемами, – чуть сбавляет она обороты, – иначе не допустили бы подобного кощунства над моим возрастом и заслугами. Настоящий руководитель должен знать абсолютно все, что творится за его спиной! И теперь, когда я ввела вас в курс дела, назначьте на поиск вариантов кого-то другого. Не свет же клином сошелся на вашем лживом, порочном Всеволоде?!

Вообразив, сколько пены выйдет из Севы, отдай я сделку на этом этапе другому риелтору, делаю глубокий вдох и дипломатично объясняю, что у нас так не принято. Обещаю срочно вразумить Севу, провести конструктивную беседу, взять под контроль поиск вариантов. Не дав Майе Георгиевне возразить, мгновенно перехожу к покупателям комнаты Юрия, внесшим на днях аванс. Какие они фильдеперсовые! Обмануть их – все равно что вонзить кинжал в спину ребенку. Обратной дороги нет. И главное – накануне сделки по комнате необходимо держать под контролем Юрия, чтобы не дать сорваться всей многоуровневой конструкции.

– Алексей! – разворачивается Майя Георгиевна к Люсе и Алексею. – Вы слышали? Что вы там стоите истуканами? Встаньте передо мной. Непременно привезите Юру перед продажей комнаты сюда, с ночевкой, вам понятно?

– А если он откажется ехать? – робко интересуется Алексей, отпустив руку Люси, переместившись на глаза матери.

– Не говори глупости, Алексей. Что значит – откажется? Мы с ним все обсудили и решили. В Юре живо чувство ответственности и локтя! Подвести под монастырь стольких людей? Тем более я взяла с него клятвенную расписку!

– Мама, но ведь… – снова пытается вклиниться Владимир.

– Опять за свое?! – обрывает его Майя Георгиевна. – Сто раз говорено, и хватит! Так что, Алексей, поедете и привезете. Не слышу ответа.

– Да, мама, конечно, поедем и привезем.

В этот момент я наблюдаю за Люсей. Уголки ее рта горько подрагивают в такт репликам Майи Георгиевны. Люся перехватывает мой взгляд, чуть покачивая головой; между нами возникает нить понимания. Майя же Георгиевна вновь вонзает в меня взор орлицы:

– Я склонна давать людям второй шанс, деточка. Но только под вашу руководящую ответственность. Потому что вы вызвали во мне доверие. Правда, времени у вас с вашим Всеволодом в обрез. Продлевать срок договора я не намерена. Как вы думаете, чье это полотно? – безо всякого перехода кивает она на большую картину, висящую над комодом слева от нее. И, не дожидаясь, пока я найду правильный ракурс для осмотра, продолжает: – Константин Иванович Горбатов, подлинник, масло, тысяча девятьсот пятнадцатый год. Еще российский период. Нижний Новгород, разлив Волги. Сам из Ставрополья, истинный русак. Но после революции совершил роковую ошибку, покинул Россию. Дальше были Рим, остров Капри, встреча с Максимом Горьким, признание в Берлине 20-х годов, затем провал и бесславная нищенская кончина при нацистах. Расплата была горькой, – жестом Ермоловой Майя Георгиевна вправляет в пучок вылезшую шпильку, – все потому, что предал советскую родину. Правда, до конца жизни оставался верен классическим традициям школы русских мастеров – Саврасова и Шишкина. А вон там, – указывает она кивком на противоположную стену, – Федот Васильевич Сычков. Тоже весьма известен. Он как раз принял революцию всей душой, всем сердцем русского человека!

Перевожу взгляд с действительно изумительного разлива Волги на стену напротив. С полотна, стоя в лопухах и подсолнухах, широко улыбаются две румяные сельские девахи в пестрых сарафанах и ярких косынках. С ними по соседству (еще одна, третья картина) средь пшеничного поля развернул меха синеокий баянист в заломленном картузе. «Да-а-а, Федот Васильевич Сычков принял исключительно мажорную сторону революции», – думается мне.

– Сычкова я передам в дар Алексею в его новую квартиру, в память об отце! – заключает Майя Георгиевна.

– Обе?! – не выдерживает Володя.

– Да! Обе! И не смей, Владимир, завидовать! Алчность никого до добра не доводила! У тебя от отца полон дом фамильного столового серебра, забыл?! Мой покойный муж, деточка (в мою сторону), необыкновенно ценил настоящую русскую живопись, без этих жутких растлителей людских вкусов и умов, Ротковичей-Малевичей[13].