– Это уже беспредельное хамство, – реагировала я, – для тебя лишний раз руки выше плеч поднять – целый подвиг.
– Вот именно, чего мой горб один стоит! – подливала масла в огонь Тома.
Но не исключаю, что окна им мыла. Просто мне не докладывала.
– Все, не могу больше, – излагала она в другой раз нескончаемую эпопею с Бесики и K°. – Теперь только ночевать на «Динамо» езжу. Продукты Лёнчику с Венеркой закупаю, потом шинкую, в кастрюли закладываю, жду закипания, потом сижу на кухне, в немытый пол смотрю, подошвы к грязи прилипают. Не выдерживаю, мою им пол. А на моей кухне с утра до ночи хачапури, цинандали, ркацители… Потолки закоптили – не продохнуть, жир от кафеля не оттирается, нижняя соседка на меня заявление ментам написала, мол, у меня солдатский полк квартирует, у нее штукатурка в тарелки осыпается.
– Надо срочно выкорчевать их решительной рукой, Тома. Лёнчик не в состоянии участие принять? Могу я приехать. Вдвоем операцию «Изгнание» проведем.
– Не надо пока. Я собраться с духом должна.
– Справилась! Ты же знаешь, как я могу! – победоносно позвонила она через несколько дней. – Приняла двести грамм для храбрости перед подъездом, ворвалась к ним в комнату и выгнала всю компанию к едрене фене! Припугнула ментами и нижней мегерой-соседкой! Собрали манатки, сгинули в одночасье!
Потом она, регулярно продуваемая сквозняками, сидела в северном вестибюле станции метро «Аэропорт» – продавала проездные. На станции было невероятное столпотворение, настоящий проходной двор. Финансовый университет, Финансово-юридический университет, МАДИ, Педагогический университет, Академия предпринимательства и т. д. Толпы студентов оформляли проездные. Ее плечо и правая рука ныли не переставая от монотонного движения к выплевывающему билеты аппарату и назад к окошечку кассы. Ночевать в своей квартире Тома успевала не всегда (примерно в четыре утра надо было сдавать кассу), соединяла в клетушке три стула и кое-как устраивалась отдохнуть. В один из дней, принимая в окошечке деньги за проездной, узнала в покупателе Можжухина. Обросшего, исхудавшего. Вспомнила: он говорил ей когда-то, что в этих краях живет один из его давних институтских приятелей. «Знаешь, Можжухин сделал вид, что меня не узнал. (Хотя не узнать ее низкий голос и косоглазие было невозможно.) А у меня сердце кольнуло в тот момент от жалости к нему. И дурное предчувствие закралось. Я же предвидела, что никакой Элеоноре он не нужен. С ее стороны была одна эксплуатация, теперь ты мне веришь? Я ведь сильно его любила. Думаю, он меня тоже. Тусовки, гости, профессура – все это декорации, антураж, правда, и это приятно вспоминать. Но он сам по себе человек неординарный был. Щедрый, с размахом, легкий на подъем. Мог подхватиться в айн момент: «Послезавтра летим в Рим, кинь в чемодан самое необходимое». «А Лию, а Лёнчика на кого?» «Уже нашел надежного человека, договорился, поживет с ними несколько дней, накормит, напоит, проконтролирует». Где только мы с ним не были, в каких только музеях, после того как Лию похоронили. Только-только пришел в себя после первого инфаркта, полетели с ним в Париж. Сказал, по Лувру соскучился. Парижане, конечно, народ вредоносный, известные снобы. Ну не знал он французского, с вопросом к ним по-английски обращался, а они: «Но, но, месье». Да он в сто раз лучше любого из них в живописи разбирался! Биографии почти всех французских импрессионистов наизусть знал, мог лекции в Сорбонне читать, если бы парле-франсе освоил. Был период, меня Тома́ на французский манер любил называть. Через полгода после Парижа в Нью-Йорк со мной собрался. «Ты же в Метрополитен-музее никогда не была!» Билеты на самолет дорогие – жуть. А я домик у него канючила на Финском заливе. Жару никогда не любила. «Ладно, будет тебе домик, но сначала Метрополитен». Ну не дал он мне кафе-пекарню открыть и администратором на ресепшен в медклинику сесть, зато мир успел показать. В 96-м двухэтажный белый домик на Финском заливе для меня построил. Чудесный такой, с террасой на залив. Я на террасе от силы четыре раза посидела, заливом подышала. Для удобства оформили документы на дом и участок на моего двоюродного брата Федю из Питера. Федька порядочный человек был, мы с ним очень дружили. Дальнобойщик. Захотел подработать, в 98-м вывозом леса нелегально занялся, кому-то дорогу перешел, ему пригрозили, а он отчаянный был, полез на рожон, его и убили. Две его жены, бывшая и настоящая, сцепились в змеином клубке, через полгода домик с участком раздербанили будь здоров, наследство же по закону родным Федькиным детям причиталось; про нас с Можжухиным даже не вспомнили. Можжухин сказал – плюнь. Я и плюнула.
Два месяца спустя от случайной встречи с Можжухиным к окошечку северного вестибюля подошел пожилой мужчина и сообщил Томе, что Можжухин умер. Это был тот самый приятель, у которого Можжухин остановился в свой последний приезд в Москву. «Он, конечно, узнал вас, Тамара, попросил меня, если с ним что-то случится, подойти сообщить. Всего две ночи у меня ночевал, торопился кое-какие документы на Виталика оформить, может, что-то предчувствовал. Мы друг друга с Бауманки знали, вместе учились на одном курсе, он сентиментальным никогда не был, а о вас говорил так тепло, так трогательно, оба вечера подряд».
Умер Можжухин, как оказалось, от обширного инфаркта, отшвартовавшись на своем плавсредстве от порта Бланес в Средиземное море. Когда его яхта не вернулась к берегу в назначенный срок, забеспокоились знакомые испанцы, с которыми он договорился о вечернем походе в рыбный ресторанчик. Наняли моторную лодку, обнаружили болтающуюся в открытом море без руля и ветрил яхту, где Можжухин с обвисшими, как спущенные паруса, руками застыл, сидя перед штурвалом с опрокинутой на грудь головой. По палубе носилась и оголтело орала серая в полоску тощая портовая кошка, приваженная Можжухиным на яхту и названная Эсмеральдой.
«Если бы с ним второй инфаркт в Москве случился и будь хоть один из тысячи шанс, я бы его обязательно вытянула, к себе бы взяла, ухаживала бы за ним, поставила бы на ноги», – сказала Тома так легко и просто, что усомниться в этом было невозможно.
Кто-то из многочисленных московских друзей договорился с теми же испанцами, перечислением оплатил доставку тела в цинковом гробу из аэропорта Жирона – Коста-Брава в Москву. Отзывчивые испанцы пристроили в самолет и кошку, сдав ее в переноске в багажное отделение. Кошка была чипирована Можжухиным с дальним прицелом (он считал ее своим талисманом, думал возить с собой по странам и континентам как спасение от одиночества, оформил ей подобающий ветпаспорт). Вот так и состоялся их первый и последний с Эсмеральдой совместный полет.
В морге и на кремации присутствовало человек двадцать, которых успели оповестить. Рядом с Томой в зале кремации стояла мать Татьяна. «Вот и отхипповал, Томочка, наш бродяга», – сказала она на прощанье. Изрядно опоздавший Виталик (гроб уже поплыл в пламенеющее жерло) явился в шортах с ядовито-зелеными раскидистыми пальмами и рваных оранжевых вьетнамках. Была и Элеонора. По окончании процедуры Элеонора во всеуслышание отказалась забирать прах Можжухина, тем более искать место под захоронение. «Я ему не официальная жена, так что мне этот геморрой ни к чему». От Эсмеральды она, естественно, отказалась тоже. «Мы с матерью тоже не возьмем, – сказал Виталик, – мы освободившиеся комнаты на «Крапиве» нелегально сдаем. Квартиранты не поймут». Орущую и царапающуюся Эсмеральду, уже без переноски, извлек из-под заднего сидения машины и всучил Томе у стен крематория один нагловатый, ей незнакомый умник. Через два дня Тома получила урну с прахом и отвезла в квартиру на «Динамо». Ни о каких могилах можжухинских предков она не имела понятия. Можжухин, хоть и обладал дипломом генеалогического древа, оставался ультрасовременен во всем. Никогда не ездил ни к кому на кладбища, никогда не вел душеспасительных разговоров об умерших родственниках.
Дальше начался полтергейст.
– Опять всю ночь не спала, – звонила она мне по утрам, – как будто шаги чьи-то слышала. Можжухинский пепел меня мордует. Эсмеральда ведет себя совсем не как животное. Днем и ночью прыгает на полку с урной, носом в нее тычется, тщательно обнюхивает, несколько раз роняла уже. Ей там как будто медом намазано. Знаешь, она точно очеловечилась. От своего корма нос воротит, людскую еду ей подавай. У нее IQ повысился однозначно. Сядет передо мной на полу, уставится в глаза и смотрит неотрывно, не мигая, как будто упрекает за что-то, утробные звуки разных децибелов издает. У меня мурашки по коже. Потом прыгнет на диван, прикроет себя пледом и до-олго так лежит – грустит, прерывисто вздыхает, возможно, по Можжухину, возможно, по портовому прошлому. Обладала бы даром чревовещания, поделилась бы.
– Ну, Тома, знаешь, грусть ее наверняка светла. За нее не переживай. Лучше о себе подумай. Держать прах человека в квартире как-то не очень… Закопайте с Лёней где-нибудь под деревом, место обозначьте. Земля прах примет, всем станет легче. Или, как вариант, развейте во дворе дома на Ленинском, где прошли ваши с Можжухиным лучшие годы. Может, и грусть Эсмеральды вместе с прахом развеется, полтергейст прекратится.
Урна с прахом еще долго жила и творила загадочные катаклизмы в квартире на «Динамо». Не поднималась у Томы рука избавиться от урны. Пока Лёнчик случайно не узнал от дальних можжухинских родственников, что оба родителя Можжухина захоронены, если можно так выразиться, в стене Донского кладбища. (В той же стене колумбария, по стечению обстоятельств, в конце 70-х была захоронена урна с прахом моего деда по материнской линии. Вот тогда, юной девушкой, я познакомилась с колумбарием. У меня, неискушенной особы, вызвали неприязнь серые ряды вертикальных скученных ниш-пристанищ с хаотично воткнутыми между табличек искусственными или срезанными цветами, эдакий эрзац захоронений. Вообще-то в ту пору любые захоронения казались мне отжившими рудиментами. «Не лучше ли живым людям сохранять память об умерших в своих сердцах, не истязая несчастную землю трупным ядом или пеплом в горшках?» – по-юношески кощунственно думала я тогда, не сознавая, сколь монолитен и прибылен похоронный бизнес, взлелеянный многовековыми мировыми традициями.)
Долгими походами по инстанциям с предъявлением где-то вырытых косвенных бумажных подтверждений дальние родственники восстановили документы на ячейку колумбария можжухинских родителей. Однако эти активные родственники оказались слишком дальними. В разрешении на дополнительное захоронение администрация кладбища им отказала. Тогда в администрацию пошла Тома и прямо спросила: «А на вдову умершего, то есть на меня, разрешение оформите?» «На вас как на вдову оформим, но нужно образовавшиеся долги погасить и вперед годовой взнос внести. И спасибо скажите, что ликвидировать не успели, вот-вот собирались за длительную неуплату», – ответила администрация. И Тома повторила процедуру демонстрации свидетельства о браке с Можжухиным, скрыв от администрации свершившийся развод, как сделала это при получении урны в крематории (правда, там доказательств родства с нее и не спрашивали). Одолжив у нескольких человек денег, она погасила долги и внесла вперед годовой взнос. Урна с прахом после долгих перипетий обрела относительный покой в нише колумбария Донского кладбища. Некоторое время Тома томилась в ожидании разоблачения своего обмана кладбищенской администрацией. Но разоблачения не последовало. И она ежегодно стала оплачивать ячейку с прахом исторического можжухинского рода, уходящего корнями в эпоху Ивана Грозного.
В 2014 году на Виталика открыли уголовное дело за убийство матери Татьяны. В наркотическим угаре он нанес ей в квартире «на Крапиве» девять тяжелых ударов выломанной из кухонного стола ножкой. На первое заседание суда Тома и Лёнчик отправились вместе (подозреваю, свидетелями защиты). Виталик наверняка назвал адвокату их кандидатуры в качестве людей, знающих его с лучшей стороны, в частности, как горнолыжного гуру и крутого бизнесмена в прошлом. На мое негодование: «Как можно ходить защищать эдакую мразь?!» – Тома ответила: «Он же недоношенный родился, я его школьником помню, он у нас дневал и ночевал, такой худой был, есть все время хотел. Мог же случайно убить…»
Нет слов. Но разве могу я осуждать ее? Понятное же дело, что после смерти Можжухина Виталик оставался единственным мостиком к счастливому прошлому. На первом заседании Виталик на глазах Томы, Лёнчика и нескольких своих приятелей успешно разыграл психический припадок, и прямо оттуда был увезен в СИЗО Бутырки дожидаться судебно-психиатрического освидетельствования в Институте Сербского. Целью Виталика было попасть в отделение пятого этажа Бутырки, где содержатся наркоманы, либо в психлечебницу особого типа – там, по мнению знатоков, кормят лучше, чем на обычной зоне. Тома до вынесения приговора таскала ему в СИЗО передачки с провизией, выпотрошенным из сигарет табаком и шерстяными носками. Зная мою активную неприязнь к этому выродку, обходилась без подробностей посещений СИЗО. Институт Сербского вынес заключение о «невменяемости в период наркотического голодания». Вот уж удивительно. Разве можно установить наличие и степень наркотического голодания задним числом, постфактум? Виталику удалось оболванить и Институт Сербского. В целом он добился желаемого. После оглашения судебного решения дока-адвокат не сдержался, подошел к Томе с Лёнчиком и сказал, что за многолетнюю адвокатскую практику не встречал столь хитрой, отпетой сволочи, как Виталик.
ebooksa