Пока Виталик находился в СИЗО, я неоднократно вспоминала мать Татьяну и думала, как ужасающе легко можно убить человека. А ведь всего за полтора часа тогдашнего интервью мне открылся огромный бездонный мир преимущественно светлых тонов человеческой жизни.
Виталик отбыл четыре года в тюремной психиатрической больнице № 5 села Троицкое Чеховского района и преспокойно вернулся на место кровавого преступления в так и не расселенный до конца дом в Крапивенском переулке. Первой, кому он позвонил, конечно, была Тома. Не знаю, какие метаморфозы произошли с ней за время его принудительного лечения, но она ответила, что никогда не простит ему убийство матери и больше знать его не хочет.
Вернулся Виталик не только на «Крапиву», но и к тяжелым наркотикам, о чем кто-то из приятелей, наведывающихся к нему разделить досуг, шепнул Лёнчику. Век Виталика после выхода из больницы оказался недолог.
И все-таки однажды Тома перешла границу. Не уберегла нашу с ней идиллию. Лёнчик с Венерой улетели отдыхать в Египет. Она решила сделать генеральную уборку в их съемной квартире. Ей всегда хотелось поощрения от сына, хотя бы нескольких человечных добрых слов от него. Наверное, надорвалась, отдраивая ванну, унитаз, кафельные полы в кухне и прихожей. Решила снять напряжение своим любимым способом. Позвонила мне в невменяемом состоянии. Прохрипела: «Приезжай, мне совсем худо, помру, помру, помру…»
Я поехала. Открывая дверь, она не удержалась на ногах, рухнула в прихожей. А дальше… Не буду описывать в подробностях, какой спектр чувств владел мной, когда я перетаскивала ее обрюзгшее тело из ванной (где ее выворачивало наизнанку) в комнату. Как она пыталась драться со мной, требуя, чтобы я сотворила ей из воздуха еще бутылку… Она задыхалась, хватала губами воздух, сердце ее пыталось выскочить из реберного плена… Дальше была скорая, кордиамин, кокарбоксилаза – с третьего попадания в вену… Вязкая бессонная ночь в зазеркалье…
Уже ничем, пожалуй, нельзя меня шокировать. Но именно эту женщину никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за что на свете, мне не хотелось видеть такой. Ибо сердце мое любило в ней совсем иную, настоящую, истинную Тому.
Среди сильно пьющих людей встречаются две крайние категории: не желающие никого ранить, тонкие интеллектуальные существа и грубые одноклеточные ублюдки, целенаправленно истязающие близких. Промежуточные звенья, безусловно, существуют, но не о них сейчас речь.
Один такой истязатель в свое время жил надо мной в доме у метро «Фили». Регулярно избивал собственных мать и жену. В семье было двое детей – мальчик лет семи и девочка года на два младше. От ментов бесконечно звучала одна и та же юродивая фраза: «Родственники заявление не пишут, звоните, когда убьет». Когда в своем зверстве «глава» семьи сатанел беспредельно, брат с сестрой в байковых кофтах и съехавших гармошкой к щиколоткам хлопчатобумажных колготках, забывая надеть тапки, скрывались в подъезде. Как-то я застала их в таком виде внизу у подъездной двери в ноябре месяце, позвала поесть горячего супа. На кухне, не поднимая лица от тарелки, мальчик твердо сказал: «Ненавижу его. Взял бы нож и убил». А девочка молчала и улыбалась. В ее лике, как в неподвижном немом озере, отражалась глуповатая милота зачатого в алкогольном угаре ребенка. Их нестарая бабушка и вполне молодая мать умерли одна за другой. Бабушка от побоев и въевшегося в каждую клетку ее сухонького тела страха, жена от побоев и въевшегося в истерзанную абортами матку рака. Невольно поверишь, что существует преисподняя, откуда подобные этому уроду выскакивают на несколько земных мгновений и туда же, испоганив жизни близким людям, скатываются.
Похоронив обеих женщин, он запил совсем по-черному, громил все, что попадалось под руку. Кто-то из соседей с их этажа не выдержал, в очередной раз позвонил в полицию. Полиция на этот раз оказалась крайне отзывчива, приехала на удивление быстро. Забрали его в местное отделение. Там кропотливо отбили ему все что можно. Во избежание неприятностей от руководства отделения, а возможно, с молчаливого согласия того же руководства, вернули полутруп наутро в квартиру и бросили на пол умирать на глазах у детей. Простонав до глубокого вечера, папаша умер в луже кровавой мочи и блевоты. Детей отдали в детский дом. Квартиру опечатали. Детдом находился совсем рядом, на той же Новозаводской улице, что и наш дом. Брат с сестрой несколько раз сбегали, стояли под дверью опечатанной квартиры, как хранители жуткого своего детства. В детдоме с непривычки им было еще страшнее и хуже. Недосчитавшись их голов, приезжал сотрудник детдома. За неимением лифта стаскивал их, визжащих, сопротивляющихся, вниз по лестнице с третьего этажа. Нетрудно догадаться, куда канет квартира, если не найдутся опекуны из родственников. Госорганы в лице местных бояр (в каждой области, в каждом городе они свои) заглотят ненасытной крокодильей пастью очередную жилплощадь, как делали это тысячи раз. Бесправные брат с сестрой, придет срок, отправятся из детдома в пустоту.
Талантливые, одаренные алкоголики – принципиально иное дело. Они тоже случайные пришельцы, из миров несоизмеримо более тонких, чем наш бренный мир. Почему они пьют? Думаю, потому, что им тесна земная жизнь. Им не хватает в ней молекул кислорода и невидимых крыльев. Большинство из нас довольствуется добываемым из воздуха кислородом. Они – нет. Многие из нас обходятся без крыльев. Они – не могут. Вот они, высшие посланники, странники-избранники, беззаветно мной любимые: Александр Галич, Василий Шукшин, Вениамин Ерофеев, Геннадий Шпаликов, Владимир Высоцкий, Белла Ахмадулина, Сергей Довлатов, два Олега – Ефремов и Даль. Они никогда никому не чинили целенаправленного зла. Они выворачивали и ломали себе кости, не претендуя ни на чью заботу и участие. Их близкое и дальнее окружение по собственной воле желало быть опаленным их магическим огнем. Ибо кто мы без них?
Тома для меня из той же когорты. Пусть обошлась без виршей и киноролей. Создатель наделил ее особым, персональным призванием. Талантом расстегнутой нараспашку души, ни секунды не страшащейся, что туда плюнут, натопчут там грязными ботинками.
Придя в себя дня через три (уже вернулись из поездки Лёнчик и Венера), она звонила мне. Я ехала в метро. Ее голос прорывался сквозь шум мчащегося состава: «Девочка моя, сестри-ичка, я о-очень люблю тебя, слыши-ишь, прости, прости-и». Я молчала. Слезы текли по моим щекам. Я молчала.
Хорошо усвоив урок уважаемого учителя Геннадия Владимировича Старшенбаума, я включила разумный эгоизм и стойкость. Я не желала примерять на себя одежды матери Терезы. Мне с лихвой хватило нескольких персонажей из моей прошлой, до Томы, жизни. В конце концов, у Томы есть Лёнчик с Венерой, есть Эсфирь с благородным мужем-старовером… Я запретила себе погружаться в воронку усиливающегося вокруг нее хаоса. Имела ли я такое право? Не знаю. Возможно, расставание с ней было единственным в моей жизни предательством.
…Знаете ли вы, что такое неизбежность? В наждачном сочетании букв само по себе кроется что-то зловеще-жуткое. Но физическое ощущение неизбежности несоизмеримо страшнее слова.
Мы ведь только притворяемся взрослыми. Все мы, в сущности, невыросшие дети. Как бы ни изображали зрелость ума, состоятельность суждений, стойкость духа, нам обязательно надо, чтобы кто-то всецело, без запинки, без оглядки был на нашей стороне. Принимал нас всеобъемлюще, с ошибками, заблуждениями, грехами, просто по факту нашего земного существования. И хотя тысячу раз я не ангел, ты была ко мне именно такой, Тома. Ты и есть такая.
А я… Наверное, не дотянула до твоей вселенской широты, до твоей колкой, искрящейся радужными переливами самоиронии, до твоего бескорыстного приятия всего живого. Не дотянула до твоего кислородного голодания.
Каждая встреча, каждая дружба, каждая разлука для чего-то даны. И пусть все кончается. Но не кончается ничто. Дорогая моя московская девочка с Ленинского проспекта, старшая сестра моя, рожденная, как и я, в роддоме при Первой градской; я словно пишу тебе письмо. Знаю, что ты не получишь его. И, завернутое в лоскуты моей души, оно будет вечно храниться на антресолях моей памяти, навсегда раненной тобой. Твое алкогольное дыхание, твоя пьяная походка, которыми ты встретила и провела меня в преисподнюю тем злополучным черным днем, растворились для меня в небытии. Только встает перед глазами лицо с чуть смугловатой божественной кожей, аккуратным носом с еле заметной милой бульбочкой на конце (в любимого отца!), всеобъемлющей улыбкой и расходящимся светло-карим, невесть в кого, косоглазием. И мои вечно холодные руки тонут в твоих вечно горячих руках… Права была профессор-офтальмолог, отказавшаяся оперировать твои глаза. Тебя нельзя было лишать особого угла зрения, твоей уникальной, присущей только тебе, широты обзора. Той широты, которая никогда ни в ком, скорее всего, мне уже не встретится…
Глава V
КОДА, или Послесловие
В детстве ранними зимними сумерками я часто стояла у окна нашей коммунальной комнаты на Большой Полянке и смотрела, как во дворе дети играют в снежки с отцами, как с визгом съезжают с горки на размокших картонках – там, у подножия горки, их опять-таки ловили крепкие отцовские ладони. Именно отцы, веселые, бравые, раскрасневшиеся, в сдвинутых набок ушанках или лихо задранных к затылку лыжных шапочках, бередили мою неокрепшую душу. Возможно, фокус зрения детской души выхватывал из кучи-малы именно отцов – из-за нехватки собственного. Я не понимала, не знала, где мой. Есть ли он у меня вообще? Я никогда не спрашивала о нем ни маму, ни бабушку. Я была слишком робким ребенком. (С годами выяснилось: короткий брак моих родителей был вполне законным и даже свершившимся по страстной взаимной любви.)
ebooksa