– Ну да, гучи-версачи, прады-эскады, – насмехалась я, – и где же это все, Тома?
– Да я все раздарила.
Она реально все раздарила. К моменту знакомства со мной утратила не только брендовые шмотки, но практически всех былых подруг. Частично понять этих женщин можно. Не всякой благополучной даме, живущей на полнокровном обеспечении мужа-нувориша (с 90-х Тому окружали преимущественно такие), захочется наблюдать деградацию подруги – падение с высоты комфортабельного быта в пучину алкоголизма и обнищания. Щедрую Томину нетрезвость подруги на начальном этапе активно использовали в своих интересах. Не гнушались лишним кашемировым свитерком, например, от
Кстати, с одной из старинных подруг она примирилась уже при мне. Случай, правда, тут был исключительный, неординарный, отношения к 90-м не имевший, уходивший корнями в куда более ранний период. Это была та самая Фира – Эсфирь, подруга юности, отголосок времен Надежды Яковлевны Мандельштам. Неожиданный телефонный звонок от Фиры совпал с пребыванием Томы у меня в гостях. Фира долго говорила что-то в трубку; Тома молчала с прямо-таки одухотворенно-просветленным лицом. «Ты не представляешь, – с набежавшей на глаза слезой нажав кнопку отбоя, сказала она, – сколько всего нас с Фиркой связывало. В первую очередь, конечно, баба Надя, мы у нее на квартирнике познакомились. Во-вторых, тусовка в Институте проблем передачи информации среди акадэмиков (традиционное подмигивание). В-третьих, она меня неоднократно таскала на службы к отцу Александру Меню в Новую деревню. Думаешь, отец Григорий в моей жизни первый? Тогда я, правда, так не выпивала. Да много еще чего связывало. Не разлей вода были, доверяли друг другу все тайны. Фира меня постарше на несколько лет, первый раз вышла замуж за сына известных московских диссидентов (прозвучали фамилии диссидентской четы), но там свекровь оказалась та еще сучка-ехидна, сынка против Фиры постоянно науськивала; Фире пришлось родить дочь вообще неизвестно от кого, не от их диссидентского отпрыска. С ним-то она быстренько развелась. Пока была замужем за ним, всю дорогу меня терроризировала с подачи его мамаши: «Где рукопись, где рукопись?!» Ну, та, из архива Надежды Яковлевны, вывезенная на животе на Ленинский. «Кто приходил? Кому отдали?» Да не помню я кому! Мужику какому-то мрачному. У Лиечки тоже не выудишь, провода коротило, градус Альцгеймера нарастал. А Фирка лет через пять после развода вышла снова замуж. Я, естественно, на правах близкой подруги на свадьбе справа от невесты. За свадебным столом все называли ее «наш смуглый ангел». Талия как у Дюймовочки, глаза как спелые вишни! Вокруг стола младшенькая копия бегает, еще одна Дюймовочка, дочка Виола. На следующий день звонит мне Алексей, новый муж, захлебывается в трубку: «Да она же хулиганка, бандитка! Стулья из окон вышвыривает, дерется со мной смуглый ангел ваш». А у Фиры приступ шизофрении начался, как назло. Мы всем хором надеялись, что у нее подольше ремиссия продержится. У нее же по женской линии тяжелая шизофрения. От матери, Софьи Самуиловны, передалась, и Виоле тоже, как оказалось.
– За что ж вы мужика так подставили, Алексея этого несчастного?! – возмутилась я.
– И не говори, никто из ее родственников, оказывается, не удосужился его предупредить. Я-то была уверена, что он в курсе. Но он старовером оказался, терпеливым. Не бросил Фиру, живут до сих пор. Правда, он питается отдельно. У него холодильник свой персональный, на ключ запирается. Короче, я тогда помчалась разбираться, он входную дверь открыл с поцарапанной физиономией, вместе скрутили Фиру, в больницу отвезли. Рыдающую Виолу пришлось на него оставить. С приступом ведь не угадаешь, когда нахлобучит; Фира с юности на серьезных таблетках. Минимум по два раза в год в клинике лежит. А родители у Фиры какие чудесные! Арон Израилевич жив до сих пор. Меня с юности обожал. Хоть и суровый мужик, фронтовик, два концлагеря прошел, фашистский и сталинский. Закалочка стальная с тех пор! После смерти Софьи Самуиловны, чу́дная, добрейшая была женщина, хоть и с психиатрическим диагнозом, уехал в 80-м на ПМЖ в Израиль. Фира к нему иногда наведывалась во время ремиссий. Как-то от Ароныча из Тель-Авива звонит, он вырвал у нее трубку и кричит: «Томочка, я совсем тут один, прилетай, я тебе билет оплачу, поможешь мне, поддержишь старика! От Фирки проку ноль с минусом! Одни убытки! Я тебе, не бойся, тяжести таскать не дам! Спину твою беречь буду! Ходят тут ко мне из службы, лекарства и еду приносят. Но это же все не то! Души в них нет! Формализмом от них несет и формалином!» Я в подпитии тоже кричу: «Хорошо, Арон Израилевич! Слышишь, Фирка, приеду твоему отцу помогать!» У меня даже загранпаспорта тогда не было, у предыдущего срок кончился. Через час снова звонит Фира и такое несет, страшно сказать: «Да я тебя к подъезду не подпущу! Ты хочешь нашу семью разорить, покуситься хочешь на его израильское пособие, на все его блага, по́том и кровью на фронте и в концлагерях заработанные!» Короче, ее переклинило конкретно. Это я-то хочу покуситься. Как будто она меня не знает. Забыла, как я за Софьей Самуиловной приглядывала, лекарства давала по часам, пока она сама по кобелям носилась, у нее в этом смысле мозги с юности в передок съезжали, недержание имелось. Забыла, как мы с ней в ранней молодости, чтобы подзаработать, на Малаховском еврейском кладбище – у нее в Малаховке от родителей дача и смотритель кладбища в приятелях – трупы из шланга в специальной мертвецкой по еврейскому обычаю обмывали. Да Израиль, скажу тебе, последняя страна, где бы я смогла прижиться. Я эту жуть, что она несла, только на ее больную голову списываю. Ведь это она убедила меня покреститься в тридцать три года, когда я еле выкарабкалась после тяжелейшей операции на гнойном аппендиците. Фактически за руку к отцу Меню отвела, в самые что ни на есть интеллигентски-просвещенные кущи. Спустя время, правда, я ей дала свой новый золотой крестик на цепочке, попросила в храме Гроба Господня освятить, когда она в очередной раз к Аронычу лететь собиралась; а она ничего мне не вернула, сказала, у Гроба Господня так и оставила, как жертву во имя моего здоровья. Нет, я непременно должна тебя с ней познакомить. Она очень умная и благородная, когда в ремиссии. Обязательно вместе с тобой к ней в Малаховку съездим, хорошо?
Время шло. Постепенно с Томы исчезли и два последних украшения. Сначала из ушей упорхнули подаренные мной пару лет назад золотые сережки с небольшими чешскими гранатами. «Ну прости, пожалуйста. Я сережки твои любила, ты знаешь, вообще их не снимала, спала в них. Но я должна же была что-то приличное Манечке на тридцатилетие подарить. На достойный подарок все равно денег бы не хватило. Крестная дочь все-таки, с родителями ее с незапамятных времен на Ленинском, на одном этаже дружбу водили». На тридцатиоднолетие Манечки с пальца Томы исчезло обожаемое итальянское колечко с бриллиантовой дорожкой, подаренное Можжухиным в Риме у фонтана Треви, никогда, кстати, ранее не снимаемое ни при каких обстоятельствах. Дальше Тома шла по жизни налегке, не обремененная металлом.
Как-то раз я побывала по поводу своей спины у рекомендованного мне остеопата (нет-нет, не того, что был у Томы). Мой остеопат счел, что одна нога у меня короче другой, развернул меня на кушетке на живот и так дернул за короткую, на его взгляд, ногу, что искры из моих глаз прожгли ему кушетку. Домой я ехала в такси, сидя боком на одной ягодице, из машины выкарабкивалась, к молчаливому недоумению шофера, минут пять. Дома у меня получилось лечь, но встать я уже не смогла. Седалищный нерв мстил за хамское с ним обращение. Мобильный был рядом, в досягаемости протянутой руки. «Ой, тебе бульончик нужен и котлетки!» Тома примчалась ко мне варганить бульон и жарить домашние котлеты. Заодно привезла ампулы диклофенака и одноразовые шприцы. Пока она колдовала над котлетами, я наслаждалась моментом. Вспоминала, как меня встречала из школы с дымящимся на плите вкуснейшим обедом моя драгоценная бабушка. Это был класс шестой. Потом бабушки не стало – слишком рано. С тех пор такого блаженства в моей жизни не повторялось.
Мы перебрасывались с Томой ничего не значащими, смешными пустяками через открытую дверь и хохотали, как дурные школьницы. Кто объяснит мне, отчего именно такие, казалось бы, ерундовые мелочи запоминаются на всю жизнь как великое счастье наивысшего единения? Наверное, так рождается нежная симфония двух близких душ, парящая над всем преходящим, суетно-тленным.
Глядя в принесенную мне под нос сковородку с дымящимися котлетами, выбирая, какую положить в тарелку, я ерничала, мол, разнокалиберными они у тебя, Тома, получились. Самая крохотная, понятное дело, была слеплена по остаточному принципу. «Не обижай последыша, – сказала она, – в другой раз, хорошо, привезу циркуль и линейку».
Однажды она поделилась, как за ней попытаться ухаживать живущий этажом выше в теперешнем ее подъезде мужчина.
– Ну и? – спросила я.
– Да ты что?! Как подумаю, что у него есть член…
– Так, может, он уже не опасен в этом отношении. Будет просто другом?
– А сам факт наличия?
И мы хохотали снова, снова и снова.
– Я раньше это дело любила, – отсмеявшись, продолжала она. – Мы с Можжухиным могли целыми сутками из постели не вылезать. А теперь либидо усохло, как позвоночник. Мне этого поршневого процесса ни за какие коврижки не надо.
С ней все время случались курьезы. Однажды она продемонстрировала верхние части ляжек, покрытые сзади огромными сине-красными разводами.
Я ужаснулась:
– Что это?!
ebooksa