Не знаю

Прошли похороны, закончатся поминки. Начнется жизнь. Напишу-ка я завещание. Пусть будет.

От руки:

19 августа 2022 г.

Москва

Я, Элеонора Васильевна Кольцова, находясь в здравом уме и ясной памяти, желаю распорядиться следующим моим материальным имуществом. Все нижеперечисленное я завещаю своей дочери Кольцовой Анне Сергеевне:

1. Ваза хрустальная с цветами и птицами, подаренная моей маме сослуживцами моего папы в Киеве в 1938 году в честь моего рождения.

2. Книги: собрание сочинений И.С. Тургенева, Стендаля, Бальзака, четырехтомник М.Ю. Лермонтова, Сэй Сёнагон «Записки у изголовья», Джотто, альбом репродукций.

3. Два угловых шкафа и книжный шкаф, приобретенные мною на собственные средства.

4. Мои вышивки, висящие на стенах и стоящие на шкафах в моей комнате в квартире и на даче.

5. Фотографии и рисунки мужа, Кольцова Сергея Ивановича, в чемодане под кроватью в квартире.

Нонна

2022 г., Москва

Вот и все, вот и кончилось мое служение. Столько лет я была наполовину невидимой, подпольщицей. Сначала любовницей, потом и вовсе не разобрать – не то друг, не то секретарь, не то сиделка.

Вот и на похоронах я в стороне. Еще бы!

Ему было вроде как и все равно, знакома я с его семейством или нет. Но лучше, чтобы нет. Однажды, когда я была там, в квартире, пришла его дочь. Отперла своим ключом – что ж, имеет право. Но дверь была на цепочке. Вот ведь незадача! Ах, прощения просим! Я вышла открыть. Оказавшись нос к носу: «Здрассте», – прошипела она. В одно слово вложила «А ты что здесь делаешь и вообще кто такая, глаза б мои тебя не видели, и не знать бы о твоем существовании». Сергей сидел у компьютера в кабинете, мы готовились к семинару. Доча проследовала мимо меня и мимо открытой двери кабинета, за спиной отца, сидевшего у компьютера, не здороваясь с ним. Сначала в сортир, а потом в ванную. Раздался звук льющейся в душе воды. У нас начался семинар онлайн, я ушла в кабинет, закрыла дверь. Через несколько минут бахнула входная дверь. Он не обратил внимания, а я не стала говорить. Анна, похоже, тоже не рассказала ему об этой встрече. Во всяком случае, он ничего не переспрашивал. Всем удобно было делать вид, что меня нет, что сквозь меня можно проходить, видеть предметы, протягивать друг другу руки, смотреть друг другу в глаза. Ну что же! Теперь придется заметить.

Вот я, уже одна, все в той же квартире, сижу на шатучей табуретке, на которой обычно сидела рядом с Кольцовым, когда мы вместе работали – он вел занятия онлайн или читал, рецензировал студенческие работы. Мы перекидывались замечаниями, шутками. «Ох, господи, прости нас, грешных, что ж это такое, это что ж они пишут. Ты видела вот это? Это ж просто… А вот это ничего, ничего так, слог неплохой, и мысль присутствует. Спасибо и на этом». Так было. Сергей до последнего цитировал километрами стихи и прозу, свою и классиков, чувствовал текст. Но общение со студентами, да и с администрацией было на мне. Всем была известна моя роль. Терпели! А куда бы они делись. Такого, как он, больше нет. А без меня он не смог бы работать до последнего.

Окно кабинета выходит на окна напротив, там художники работают с натуры. Модели обычно не видно. У нас открыта форточка, вечерний летний шум доносится с улицы. У художников тоже открыто. Вот один подходит – покурить. А вот и девушка, тоже с сигаретой. Редкость, нынешние молодые не курят и не пьют столько, сколько курили и пили мы. Зожники несчастные, убожество. Я вот тоже курила – бросила, когда поставили онкологию. Диагноз сняли потом, а курить я так и не стала заново.

Комната не тронута, ничего не изменилось. Но кажется пустой и заброшенной. Она такой и была, никто не заботился об удобстве Сергея – никогда, а последнее время особенно. Он не замечал быта, был выше этого. Для меня бытовуха в принципе не интересна, всегда это презирала, начиная с того времени, когда мать вечно что-то терла и готовила. Вот жена его, так называемая Лёлечка, она была увлечена всяким уютиком мещанским, украшательством – салфеточки, чашечки, занавесочки, игрушечки. Но в прошлом.

На зачитывании завещания дочь Сергея сидела с железным лицом, жена выкрикивала что-то, всплескивала руками. Нотариус даже призвал к порядку. Жена-то да, она вдова. А я никто. Но завещание – часть квартиры – в мою пользу. Я торжествую, видимо. Как же, я же меркантильная тварь, столько лет тут кружила. Х-ха! Ну вот вам, получите. Вы же «так и знали». На поминках по углам шепчутся общие знакомые – литературная Москва, как он говорил: мол, Скудова наконец-то дождалась. Хотите – верьте, хотите – нет, бездарные вы мои, но мы никогда не говорили об этом. Не буду врать, что никогда об этом не думала. Но это было полностью его решение, я ни на что не намекала, не просила и ничего не ожидала. Но считаю, я полностью в своем праве, заслужила.

В последний год, оказавшись практически заточен в квартире, он резко, жутко состарился. Я с ним была рядом, а больше никто. Ученички, родственнички – все поисчезали. Мне невыносимо было его видеть таким, невозможно, немыслимо, не-при-ем-ле-мо. Я все старалась его вернуть к прежней, нормальной жизни – поездкам на лекции, участию в жизни кафедры. Он долгие годы был скалой, глыбой – недосягаемым, неприступным, непобедимым, – и моей защитой он тоже был. Это не может вот так вдруг просто измениться. Я боролась. Для меня он был Мужчина и Учитель. Для других, я видела это, и ярость меня душила – предатели! пигмеи! – он постепенно становился либо мастодонтом, мощным, но неопасным и неактуальным, либо стариком, которому место на даче, в кресле с пледом, а он тут что-то ерепенится да еще бабу притащил. Не-на-ви-жу! Сволочи. Мещане.