Заодно покупаю конверт и марку. Короткую записку чиркаю в подворотне, куда забрел будто по ошибке. Перед почтовым ящиком проверяюсь трижды и внезапно игнорирую его, повинуясь безотчетному порыву. Только через полчаса рискую расстаться с конвертом. Там столь же безобидное послание. Мол, здоровье поправляется, по воскресеньям бабушка гуляет в Тиргартене, ближе к полудню.
А я бреду по улицам Берлина, по шикарной Фридрихштрассе, сворачиваю на Таубенштрассе. В кармане уютно свернулись в трубочку рейхсмарки графа, могу зайти в ресторан средней руки… Но не решаюсь. После заточения в тюрьме и учебной казарме красивые витрины, хорошо одетые фройлян, сверкающие лаком авто доставляют настоящее наслаждение. Наконец, позволяю себе за три марки и одну карточку купить буханку в булочной на углу Биссингцайле. Жую всухомятку и млею от блаженства. Отвратительный хлеб в столовой Абвера, наполовину из отрубей и соломы, застревает поперек горла.
Холодает, но в казарму жуть как не хочется. Когда, наконец, переступаю порог абверштелле, меня ждет маленький триумф: телеграмма находит обер-лейтенанта, а команда Дюбеля понятия не имеет, откуда она отправлена.
Эффект от второй эпистолы не проявляется столь быстро. Только через две недели обнаруживаю хвост в Тиргартене. Связан ли он с письмом — не знаю. Стряхиваю хвост осторожно. В моем понимании осторожность — это уход через подъезд, где выбираюсь на чердачный этаж и спускаюсь через другую лестницу с черного хода.
Потом начинается полоса учений на выезде: прыжки с парашютом, работа на ключе, ночные кроссы и огневая. В очередной раз удается выбраться в Тиргартен, только когда в воздухе почуялось прикосновение апреля. На безлюдной алее, очень тихой в ясное воскресное утро, я вдруг слышу два басовитых слова по-русски. Для меня они звучат выстрелом, от которого подпрыгивает сердце.
— Привет, Волга!
Стараюсь не выдать волнение. Пробую контролировать дыхание и лихорадочно размышляю. У шпиона много имен и кличек. Но Волга — это казанское погоняло. Знают его только пацаны с нашей улицы и казанские сидельцы. Какого лешего Борька забыл в Тиргартене?
— Через тридцать пять минут на углу Гетештрассе и Камерштрассе.
Я даже не смотрю в его сторону, спокойным шагом направляюсь к выходу. Если однокашник здесь по невероятной случайности, что практически нереально, он потащится вслед. Связанный с какой-то организацией, Борис будет вынужден с кем-то переговариваться, рапортовать кому-то. В общем — терять время.
За четверть часа добираюсь до нужного перекрестка. Еще пара минут необходима, чтоб занять место наблюдения. Затем, когда покажется сутулая фигура циркового клоуна, предстоит убедиться, что недотепа явился в одиночестве. Если у него на хвосте висят подчеркнуто равнодушные мужчины, даже не буду гадать — это Гестапо или НКВД. Прости-прощай, а письмо о здоровье тети Гертруды уйдет на запасной адрес.
Увы, Берлин знаком мне плохо. Проходные дворы, подъезды со вторым выходом и магазины с черным ходом дают массу возможностей избавиться от эскорта. Если их знать. Сейчас использую заготовку. Уютная пивная с отхожим местом в глубине содержит дверь во двор. То есть, изобразив томление внизу живота, смогу запросто удалиться и не вернуться.
Заказываю кружку темного, расположившись за столиком у окна. По Гетештрассе проезжают редкие автомобили. Человек из моего прошлого фланирует по тротуару и чуть сбавляет ход, не заметив меня. Грамотно. Если замрет на углу, словно несчастный влюбленный в ожидании фройлян, будет гораздо приметнее. Похоже, кое-чему научен.
Одет столь же непритязательно, как и я: в дешевом пальто, на голове коричневая кепка. В общем-то, плевать. Отныне Рейх — страна рабочих, а не бюргеров и капиталистов, раз у руля Национал-социалистическая рабочая партия.
Делаю знак добавить пива, сам рискую высунуться на улицу. Соотечественник бредет за мной, как на привязи, вокруг квартала. Если нас пасут, то воистину гениально. Я не обнаруживаю хвоста и возвращаюсь к пиву за дубовый стол, Боря присоединяется через минуту.
— Какое дело привело вас в Берлин?
Он морщится при звуках языка Гейне. Мычит нечто невразумительное. Понять-то можно, с грехом пополам, но произношение… И что, болтать с ним по-русски в столице страны, где в каждой газете полно проклятий в адрес русских евреев-комиссаров?
Молча глотаем пенистое бархатное, я практически не чувствую вкуса. Кинув купюру хозяину, шагаю в укромную часть пивной. Боря явно заинтригован, что мы не остались в местах уединения, а попали в задний дворик.
Там ему в пузо втыкается предмет, прикрытый полой суконной куртки.
— Кто тебя прислал? Тихо! Отвечай шепотом.
Мы стоим в узком простенке, очень близко.